| |||
|
Белый дом, в котором появилась Альрауне тен-Брикен задолго до рождения и даже до зачатия своего,— дом этот был расположен на Рейне. Немного поодаль от города на большой улице вилл, которая ведет от старинного епископского дворца, где находится сейчас университет. Там стоял этот дом, и жил в нем тогда советник юстиции Себастьян Гонтрам.
На улицу выходил большой запущенный сад, не видавший никогда садовника. По нему проходили в дом, с которого осыпалась штукатурка, искали звонок, но не находили. Звали, кричали, но никто не выходил навстречу. Наконец, толкали дверь и попадали внутрь, шли по грязной, давно немытой деревянной лестнице. А из темноты прыгали какие-то огромные кошки. Или же — большой сад наполнялся маленькими существами. То были дети Гонтрама: Фрида, Филипп, Паульхен, Эмильхен„ Иозефхен и Вельфхен. Они были повсюду, сидели на сучьях деревьев, заползали в глубокие ямы. Кроме них собаки, два дерзких шпица и фокс. И еще крохотный пинчер — адвоката Ланассе, маленький, похожий на квитовую колбасу, круглый как шарик, не больше руки. Звали его Циклопом. Все шумели, кричали. Вельфхен, едва год от роду, лежал в детской коляске и ревел, громко, упрямо, целыми часами. И только Циклоп мог осилить его,— он выл хрипло, не переставая, не двигаясь с места. Дети Гонтрама бегали по саду до позднего вечера. Фрида, старшая, должна была наблюдать за другими: смотреть, чтобы братья не шалили. Но она думала: они очень послушны. И сидела поодаль в развалившейся беседке со своей подругой, маленькой княжной Волконской. Обе болтали, спорили, говорили о том, что им скоро исполнится четырнадцать лет, и они могут уже выйти замуж. Или, по крайней мере, найти себе любовников. Но обе были очень благочестивы и решали немного еще подождать — хоть две недели, до конфирмации. Им дадут тогда длинные платья. Они будут взрослые. Тогда уже можно найти и любовников. Решение казалось им очень добродетельным. И они думали, что можно пойти сейчас в церковь. Нужно быть серьезными я разумными в эти последние дни. — Там, наверное, сейчас Шмиц!— сказала Фрида Гонтрам. Но маленькая княжна сморщила носик: — Ах, этот Шмиц! Фрида взяла ее под руку. — И баварцы в синих шапочках! Ольга Волконская рассмеялась. — Баварцы? Знаешь, Фрида, настоящие студенты вообще не ходят в церковь. И, правда: настоящие студенты не делают этого. Фрида вздохнула. Она быстро подвинулась в сторону коляски с кричащим Вельфхеном и оттолкнула Циклопа, который хотел укусить ее за ногу. — Нет, нет, княжна: в церковь идти не стоит! — Останемся здесь,— решила она. И девушки вернулись в беседку. У всех детей Гонтрама была бесконечная жажда жизни. Они не знали, — но чувствовали, чувствовали в крови своей, что должны умереть молодыми, свежими, в самом расцвете сил, что им дана только ничтожная часть того времени, которое отмерено другим людям. И они старались воспользоваться этим временем, шумели, кричали, ели и упивались досыта жизнью. Вельфхен кричал в своей коляске, кричал за троих. А братья его бегали по саду, делая вид, точно их четыре десятка, а не четверо. Грязные, оборванные, всегда расцарапанные, с порезанными пальцами, с разбитыми коленями. Когда солнце заходило, дети Гонтрама замолкали. Возвращались в дом, шли в кухню. Проглатывали кучу бутербродов с ветчиною и колбасою и пили воду, которую высокая служанка слегка подкрашивала красным вином. Потом она их мыла. Раздевала, сажала в корыто, брала черное мыло и жесткие щетки. Чистила их, точно пару сапог. Но дочиста они никогда не отмывались. Они только кричали и возились в деревянных корытах. Потом, смертельно усталые, ложились в постель, падали, будто мешки с картофелем, и лежали неподвижно. Вечно забывали они прикрыться. Это приходилось делать служанке. Почти всегда в это время приходил адвокат Манассе. Подымался по лестнице, стучал палкою в дверь; не получая никакого ответа, он наконец переступал порог. Навстречу ему выходила фрау Гонтрам. Она была высокого роста, почти вдвое выше Манассе. Тот был почти карлик, круглый как шар, и походил на свою безобразную собаку Циклопа. Повсюду: на щеках, подбородке и губах — росли какие-то жесткие волосы, а посреди нос, маленький, круглый, словно редиска. Когда он говорил, он тявкал, как будто хотел поймать что-то ртом. —Добрый вечер, фрау Гонтрам,— говорил он.— Что, коллеги нет еще дома? — Добрый вечер, господин адвокат, — отвечала высокая женщина. — Располагайтесь поудобнее. Маленький Манассе кричал: — Дома ли коллега? И велите принести сюда ребенка! — Что?— переспрашивала фрау Гонтрам и вынимала из ушей вату.— Ах, так!— продолжала она.— Вельфхен! Если бы вы клали в уши вату, вы тоже ничего бы не слышали. — Билла! Билла! Или Фрида! Что вы, оглохли? Принесите-ка сюда Вельфхена! Она была еще в капоте цвета спелого абрикоса. Длинные каштановые волосы, небрежно зачесанные, растрепанные. Черные глаза казались огромными, широко-широко раскрытыми. В них сверкал какой-то странный жуткий огонек. Но высокий лоб подымался над впавшим узким носом, и бледные щеки туго натягивались на скулы. На них горели большие красные пятна. — Нет ли у вас хорошей сигары, господин адвокат?— спросила она. Он вынул портсигар, со злостью, почти с негодованием. — А сколько вы уже выкурили сегодня, фрау Гонтрам? — Штук двадцать,— засмеялась она,— но вы же знаете, дрянных, по четыре пфеннига за штуку. Хорошую выкурить приятно. Дайте-ка вот эту толстую. Она взяла тяжелую, почти черную «мексико». Манассе вздохнул: — Ну, что тут поделаешь? Долго будет так еще продолжаться? —Ах,— ответила она.— Только не волнуйтесь, не волнуйтесь. Долго ли? Третьего дня господин санитарный советник сказал: еще месяцев шесть. Но знаете, то же самое он говорил и два года назад. Я все думаю: дело не к спеху — скоротечная чахотка плетется кое-как, шагом! — Если бы вы только не так много курили,— тявкнул маленький адвокат. Она удивленно взглянула на него и подняла синеватые тонкие губы над блестящими белыми зубами. — Что? Что, Манассе? Не курить? Что же мне еще делать? Рожать — каждый год — вести хозяйство — да еще скоротечная — и не курить даже? Она пустила густой дым прямо ему в лицо. Он закашлялся. Он посмотрел на нее полуядовито-полуласково и удивленно. Этот маленький Манассе был нахален, как никто, он никогда не лез за словом'' в карман, всегда находил резкий удачный ответ. Он тявкал, лаял, визжал, не считался ни с чем и не боялся ничего. Но здесь, перед этой изможденной женщиной, тело которой напоминало скелет, и голова улыбалась, точно череп, которая уже несколько лет стояла одною ногою в гробу, — перед нею он испытывал страх. Только неукротимая власть локонов, которые все еще росли, становились крепче и гуще, словно почву под ними удобряла сама смерть, ровные блестящие зубы, крепко сжимавшие черный окурок толстой сигары, глаза, огромные, без всякой надежды, бессердечные, почти не сознающие даже своего сверкающего жара, — заставляли его замолкать и делали его еще меньше, чем он был, меньше даже, чем его собака. Он был очень образован, этот адвокат Манассе. Они называли его ходячей энциклопедией, и не было ничего, чего бы он не знал. Сейчас он думал: она говорит, что смерть ее не пугает. Пока она жива, той нет, а когда та придет, ее уже не будет. А он, Манассе, видел прекрасно, что хотя она еще и жива, смерть уже здесь. Она давно уже здесь, она повсюду в доме. Она играет в жмурки и с этой женщиной, которая носит ее клеймо, она заставляет кричать и бегать по саду ее обреченных детей. Правда, она не торопится. Идет медленным шагом. В этом она права. Но только так — из каприза. Только так — потому что ей доставляет удовольствие играть с этой женщиной и с ее детьми, как кошке с золотыми рыбками в аквариуме. «Ох, еще далеко! — говорит фрау Гонтрам, которая лежит целые дни на кушетке, курит большие черные сигары, читает бесконечные романы и закладывает уши ватою, чтобы не слышать крика детей. Ох, да правда ли далеко? «Далеко?» — осклабилась смерть и захохотала пред адвокатом из этой страшной маски — и пустила ему прямо в лицо густой дым. Маленький Манассе видел ее, видел отчетливо, ясно. Смотрел на нее и думал долго, какая же это, в сущности, смерть. Та, что изобразил Дюрер? Или Беклин? Или же дикая смерть-арлекин Боша или Брейгеля? Или же безумная, безответная смерть Хогарта, Гойи, Роландсона, Ропса или Калло? Нет, ни та, ни другая, ни третья. То, что было перед ним,— с этою смертью можно поладить. Она буржуазно-добра и к тому же романтична. С нею можно поговорить, она любит шутки, курит сигары, пьет вино и может хохотать. «Хорошо, что она еще курит! — подумал Манассе. — Очень хорошо: по крайней мере, не чувствуешь ее запаха...» Показался советник юстиции Гонтрам. — Добрый вечер, коллега! — сказал он.— Вы уже здесь? Как хорошо. Он начал рассказывать какую-то длинную историю — подробно обо всем, что произошло сегодня в его бюро и на суде. Всё только странные удивительные истории. Что у других юристов случается, быть может, раз в жизни, у Гонтрама происходило чуть ли не каждый день. Редкие и странные случаи, иногда веселые и довольно смешные, иногда же кровавые и в высшей степени трагические. Одно только — в них не было ни единого слова правды. Советник юстиции испытывал почти такой же непобедимый страх перед правдою, как перед купанием и даже как пред простым тазом с водою. Едва он открывал рот, как начинал врать, а во сне ему снилась новая ложь. Все знали, что он врет, но слушали очень охотно, потому что вранье его добродушно и весело, и если ничего подобного с ним не случалось, то надо отдать справедливость, рассказчик он хороший. Ему было лет за сорок: седая короткая борода и редкие волосы. На длинном черном шнурке золотое пенсне, которое всегда криво сидело на носу; через него глядели голубые близорукие глаза. Он был неряшлив, грязен, немыт, всегда с чернильными пятнами на пальцах. Он был плохим юристом и принципиально восставал против любой работы. Ее он поручал своим референдариям, — но они ничего не делали. Только поэтому они и поступали к нему и целыми неделями даже не показывались в бюро. Он поручал работу заведующему бюро и писцам, которые тоже большею частью спали, а когда просыпались, чаще писали одно только слово «оспариваю» и ставили под ним штемпель советника юстиции. Тем не менее, у него была очень хорошая практика, гораздо лучше, чем у знающего, остроумного и делового Манассе. Он был близок к народу и умел говорить с людьми. Его любили судьи и прокуроры, он никогда не доставлял им никаких трудностей и предоставлял идти делу своим чередом. На суде и перед присяжными он был истинным золотом, — это все знали прекрасно. Один прокурор заявил даже как-то: «Я прошу дать обвиняемому снисхождение. Его защищает господин советник юстиции Гонтрам». Снисхождения для клиентов он добивался всегда. Манассе же это удавалось очень редко, несмотря на познания и умные, тонкие речи. Кроме того, еще одно обстоятельство. У Гонтрама было в прошлом несколько крупных, заметных процессов, которые прогремели по всей стране. Он вел их много лет, провел через инстанции и, в конце концов, выиграл. В нем пробудилась тогда какая-то странная, долгое время дремавшая энергия. Его вдруг заинтересовала эта замысловатая история, этот шесть раз проигранный, почти безнадежный процесс, переходивший из одного суда в другой, — процесс, где приходилось разбирать целый ряд запутанных международных вопросов, о которых — кстати сказать — он не имел ни малейшего представления. Несмотря на очевидные улики, на четыре разбирательства, ему удалось добиться оправдания братьев Кошен из Ленепа, трижды приговоренных к смертной казни. А в крупном миллионном споре свинцовых рудников Нейтраль-Моренз, в котором не могли разобраться юристы трех государств — а Гонтрам, разумеется, меньше всех, — он все-таки одержал, в конце концов, блистательную победу. Теперь уже года три он вел крупный бракоразводный процесс княгини Волконской. И замечательно: этот человек никогда не говорил о том, что он действительно сделал. Каждому, с кем он встречался, он врал про свои бесконечные юридические подвиги — но ни словом не упоминал о том, что ему действительно удалось. Таков уже он был: он ненавидел всякую правду. Фрау Гонтрам сказала: — Сейчас подадут ужинать. Я велела приготовить для вас немного крюшона и свежего вальдмейстерского. Не пойти ли не переодеться? — Не надо, — решил советник юстиции. — Манассе не будет ничего иметь против! — Он перебил себя: — Господи, как кричат дети! Пойди, успокой их немного! Тяжелыми медленными шагами фрау Гонтрам пошла исполнять его просьбу. Отворила дверь в переднюю комнату: там служанка качала люльку. Она взяла Вельфхена на руки, принесла в комнату и посадила на высокий детский стульчик. — Ничего удивительного, что он так кричит! — спокойно сказала она.— Он весь мокрый.— Но не подумала даже о том, чтобы его переложить. — Тише, чертенок, — продолжала она, — не видишь разве, у нас гости! Но Вельфхен нисколько не считался с гостем. Манассе встал, похлопал его по плечу, потрепал по толстой щечке и подал ему большую куклу. Но ребенок бросил игрушку и продолжал орать благим матом. Под столом аккомпанировал ему диким воем Циклоп. Мать не выдержала: — Подожди, чертенок. Я знаю, чем тебя успокоить. — Вынула изо рта черный, изжеванный окурок сигары и сунула в губы ребенка. — Ну, вкусно? А? Ребенок мгновенно замолк, сосал окурок и радостно смотрел большими смеющимися глазенками. — Вот видите, господин адвокат, как нужно обходиться! — сказала фрау Гонтрам. Она говорила самоуверенно и вполне серьезно.— Вы, мужчины, не умеете обращаться с детьми. Вошла служанка, доложила, что стол накрыт. Потом, когда господа отправились в столовую, она подошла к ребенку. — Фу, гадость! — закричала она и вырвала у него изо рта окурок. Вельфхен тотчас же опять заорал. Она взяла его на руки, стала качать, запела грустные песни своей валлонской родины. Но ей так же не повезло, как и Манассе: ребенок не переставал кричать. Тогда она снова подняла окурок, плюнула на него, обтерла его грязным кухонным передником, стараясь погасить все еще тлевший огонь. И сунула, наконец, в красные губки Вельфхена. Потом взяла ребенка, раздела, вымыла, надела на него чистое белье и уложила в постель. Вельфхен успокоился, дал себя вымыть. И заснул с довольным видом, все еще держа грязный черный окурок в губах. О, как была права фрау Гонтрам. Она умела обходиться с детьми, по крайней мере—со своими. А в столовой ужинали, и советник юстиции начал свои бесконечные повести. Выпили сначала легкого красного вина. И только на десерт фрау Гонтрам подала крюшон. Ее муж состроил недовольную физиономию. — Влей хоть немного шампанского, — сказал он. Она только покачала головою: — Шампанского больше нет, всего одна бутылка. Он удивленно посмотрел на нее через пенсне. — Ну, знаешь ли, и хозяйка же ты! Нет шампанского, а ты не говоришь мне ни слова! Скажите пожалуйста! В доме ни капли шампанского! Вели хоть подать Роттегу. Хотя и жалко его для крюшона! Он продолжал качать головою. «Ни капли шампанского! Скажите на милость! — повторял он.—Нужно сейчас же раздобыть. |
|
Жена, принеси-ка перо и бумагу. Я напишу княгине».
Но когда бумага была перед ним, он ее отодвинул от себя. —Ах, — вздохнул он, — я столько сегодня работал. Напиши-ка, жена, я продиктую. Фрау Гонтрам не двинулась с места. Писать? Только этого не доставало! — И не подумаю даже, — сказала она. Советник юстиции посмотрел на Манассе: — Коллега, не могли бы вы мне оказать небольшую услугу? Я так страшно устал. Маленький адвокат негодующе поднял глаза. «Страшно устал? — захохотал он.— От чего же? От бесконечных рассказов? Хотелось бы знать, откуда у вас всегда чернила на пальцах! Ведь не от писания, конечно!» Фрау Гонтрам рассмеялась: «Ах, Манассе, это еще с Рождества, — он подписывал тогда балльники детям! Впрочем, что вы спорите? Пусть Фрида напишет». Она подошла к окну и крикнула Фриду. Пришла Фрида вместе с Ольгой Волконской. — Как мило, что ты тоже здесь! — поздоровался с нею советник юстиции.— Вы уже ужинали?— Да, девушки ужинали внизу на кухне. — Садись-ка, Фрида,— сказал отец, — вот сюда.— Фрида повиновалась. — Вот так! Ну а теперь возьми перо и пиши, что я тебе продиктую. Но Фрида была истинное дитя Гонтрама, она ненавидела писание. И тотчас же вскочила с места. — Нет, нет!— закричала она.— Пусть Ольга напишет, она умеет лучше меня. Княжна стояла возле дивана. Она тоже не хочет. Но у подруги было средство заставить ее. Это помогло. Послезавтра был день исповеди, и список грехов княжны еще далеко не полон. Грешить перед конфирмацией нельзя, но каяться все-таки необходимо. Нужно обдумывать, вспоминать и искать, не найдется ли хоть какой-нибудь грех. Этого княжна совсем не умела. Зато Фрида была очень искусна. Ее список грехов представлял предмет зависти всего класса, особенно легко выдумывала она греховные мысли, сразу целыми дюжинами. Это было у нее от отца: она могла выложить сразу целый ворох грехов. Но зато если действительно грешила, то уже пастор никогда не узнал бы об этом. — Пиши, Ольга,— шепнула она,— я одолжу тебе восемь хороших грехов. — Десять,— потребовала княжна. Фрида Гонтрам утвердительно кивнула головою: ей было безразлично, она согласилась бы и на двадцать, только чтобы не писать. Ольга Волконская села к столу, взяла перо, вопросительно посмотрела на Гонтрама. — Ну, так пиши!— сказал тот.— Многоуважаемая княгиня... Но княжна не писала: — Если это маме, так ведь я могу написать: милая мама! — Пиши что хочешь, только пиши. И она начала: «Милая мама!» И дальше под диктовку советника юстиции: «К великому сожалению, должен известить, что ваше дело подвигается медленно. Мне приходится много раздумывать, а думать очень трудно, когда нечего пить. У нас в доме нет больше ни капли шампанского. Будьте добры поэтому, в интересах вашего процесса, прислать нам корзину шампанского для крюшона, корзину Роттегу и шесть бутылок...» Сен-Морсо!— воскликнул маленький адвокат. «Сен-Морсо, — продолжал советник юстиции. — Это любимая марка коллеги Манассе, которая помогает мне иногда в вашем деле. С наилучшими пожеланиями, ваш...» Ну, вот видите, коллега, — заметил он,— как вы ко мне несправедливы! Мне не только приходится диктовать, но я еще должен собственноручно подписывать! И он подписал письмо. Фрида отошла к окну. Вы готовы? Да? Ну, так я вам скажу, не нужно никакого письма. Только что подъехала Ольгина мама и идет сейчас по дорожке сада. Она давно заметила княгиню, но молчала и не прерывала письма. Если уже она даст хороших грехов, то пускай хоть другие поработают. Таковы были все Гонтрамы — и отец, и мать, и дети: они очень не любили работать, но охотно смотрели, как работают другие. Вошла княгиня, толстая, рыхлая, с огромными бриллиантами на пальцах, в ушах и в волосах. Она была какой-то венгерской графинею или баронессою и где-то на востоке познакомилась с князем. Что они поженились, несомненно. Но, несомненно и то, что с первого же дня оба стали мошенничать. Ей хотелось настоять на законности брака, который по каким-то причинам с самого начала был невозможен, а князь, считавший его вполне возможным, старался изо всех сил воспользоваться пустыми формальностями и сделать его незаконным. Сеть лжи и наглого шантажа — прекрасное поле действий для Себастьяна Гонтрама. В этом процессе все было шатко, ничего определенного, малейшее упущение тотчас использовалось противною стороною,— всякая законность сейчас же опровергалась законами другой страны. Несомненно одно: маленькая княжна — князь и княгиня признавали себя отцом и матерью, и каждый требовал Ольгу себе — этот плод странного брака, которому должны были достаться миллионы. В данное время на стороне матери шансов оказывалось больше. — Садитесь, княгиня! — советник юстиции скорее откусил бы себе язык, чем сказал этой женщине — Ваше Сиятельство. Она была его клиенткою, и он не обращался с нею ни на йоту почтительнее, чем с простою мужичкою. — Снимите шляпу!— Он ей даже не помог! — Мы только что написали вам письмо,— продолжил он. И подал послание. — Ах, пожалуйста!— воскликнула княгиня Волконская.— Конечно, конечно! Завтра же утром все будет доставлено!— Она открыла сумочку и вынула большое толстое письмо.— Я, собственно, к вам по делу. Вот письмо от графа Ормозо,— знаете... Гонтрам наморщил лоб: только этого недоставало! Сам император не мог бы заставить его работать, когда он сидел вечером дома. Он встал, взял письмо. — Хорошо,— сказал он,— хорошо, мы рассмотрим его завтра в бюро. Она воспротивилась: «Но ведь оно спешное, важное...» Советник юстиции перебил: «Спешное? Важное? Скажите на милость, откуда вы знаете, что оно спешное и важное? Вы понятия не имеете! Только в бюро мы можем выяснить это. — И затем тоном снисходительного упрека:— Княгиня, ведь вы интеллигентная женщина! Получили кое-какое воспитание! Вы должны бы знать, что людей не обременяют делами вечером, когда они дома». Она продолжала настаивать: «Ведь в бюро я вас не застану. На этой неделе уже четыре раза была там...» Он рассердился: «Так приходите на будущей неделе! Неужели вы думаете, что у меня одно ваше дело? Вы думаете, мне ни о чем другом и поразмышлять не нужно? Сколько времени отнимает у меня этот разбойник Гутен! А там ведь дело о человеческой жизни, а не о каких-то миллионах!» Он начал рассказывать бесконечную историю про замечательного атамана разбойничьей шайки, который, между прочим, был плодом его фантазии, и о юридических подвигах, совершенных им в защиту несравненного убийцы, который убивал женщин лишь из сладострастия. Княгиня вздохнула, но все-таки слушала, по временам смеялась, всегда там, где не нужно. Она была единственной из его многочисленных слушателей, которую не удивляла его ложь,— но зато она была и единственной, не понимавшей его острот. — Маленький рассказ для девочек!— протявкал адвокат Манассе. Обе девочки жадно слушали рассказ и смотрели на Гонтрама, широко раскрыв глаза и рты. Но тот не унимался: «Ах, что там! Им нужно знакомиться с жизнью». Он говорил таким тоном, точно убийца женщин был самое обыденное явление и такие преступники попадаются на каждом шагу. Наконец он кончил и посмотрел на часы. — Уже десять! Вам пора спать! Выпейте-ка по стакану крюшона. Девочки выпили, но княжна заявила, что ни в коем случае не вернется домой. Она боится, она не сумеет спать одна. Не ляжет она и со своей мисс... Быть может, и та переодетый убийца. Одна останется у подруги. У матери она даже не спросила позволения. Спросила только у Фриды и у фрау Гонтрам. — Пожалуйста! — сказала фрау Гонтрам.— Но не проспите, ведь вам надо рано вставать, чтобы поспеть в церковь! Девочки сделали книксен и вышли из комнаты. Под руку, тесно обнявшись. — Ты тоже боишься?— спросила княжна. Фрида ответила: «Папа врал!» Тем не менее, она все же боялась. Боялась — и испытывала в то же время какое-то странное желание думать об этих вещах. Не переживать их — о нет, конечно, нет! Но думать о них и так же рассказывать. «Ах, вот был бы грех для исповеди!» — вздохнула она. В столовой выпили крюшон. Фрау Гонтрам выкурила последнюю сигару. Манассе встал и вышел в соседнюю комнату. А советник юстиции принялся рассказывать княгине новые истории. Она зевала, прикрывшись веером, но по временам старалась вставить словечко. — Ах, да,— сказала она, наконец,— чуть не забыла! Разрешите покатать завтра вашу жену в коляске? Хоть немного, в Роландзек! —Конечно, — ответил он,— конечно, если только ей хочется. Но фрау Гонтрам заметила: «Я не могу поехать». —Почему же?— спросила княгиня.— Вам очень полезно подышать свежим воздухом. Фрау Гонтрам медленно вынула сигару изо рта: «Я не могу поехать, у меня нет приличного платья...» Княгиня засмеялась, точно сказано было в шутку. Она завтра же утром пришлет модистку с последними весенними моделями. — Хорошо,— сказала фрау Гонтрам.— Но пришлите тогда Беккер,— у нее самые лучшие.— Она медленно поднялась со стула и пристально посмотрела на свой потухший окурок.— А теперь я пойду спать, спокойной ночи! — Да, да, уже поздно, я тоже пойду! — поспешно заговорила княгиня. Советник юстиции проводил ее через сад до улицы, помог сесть в экипаж и тщательно запер калитку. Когда он вернулся, его жена стояла на крыльце с зажженной свечкой в руках. — Спать лечь нельзя,— спокойно заявила она. — Что?— спросил он.— Почему это нельзя? Она повторила: «Нельзя. У нас в спальне улегся Манассе». Они поднялись по лестнице во второй этаж и вошли в спальню. На огромной двуспальной постели мирно и крепко почивал маленький адвокат. На стуле было аккуратно сложено его платье, тут же стояли ботинки. Он достал из комода чистую ночную сорочку и надел ее. Возле него свернулся клубочком Циклоп. Советник юстиции Гонтрам подошел к нему со свечой. — И этот человек еще упрекает меня в лени!— сказал он, недоуменно покачав головою,— А сам до того ленив, что не может дойти до дому. — Шшш! Шшш! Ты разбудишь и его, и собаку. Они достали из комода постельное и ночное белье, и сошли вниз. Тихонько, стараясь не шуметь, фрау Гонтрам постелила на диване. Они заснули. В Большом доме все спало. Внизу, возле кухни, Билла, толстая кухарка, с нею три собаки; в соседней комнате четыре буяна: Филипп, Паульхен, Эмильхен, Иозефхен. Наверху две подруги в большой комнате Фриды; рядом с ними Вельфхен со своим черным окурком; в гостиной Себастьян Гонтрам и супруга его. Во втором этаже храпели взапуски Манассе с Циклопом, а совсем наверху, в мансарде, спала Сефхен, горничная, которая вернулась только что с бала и тихонько прокралась по лестнице. Все они спали крепчайшим сном. Двенадцать человек и четыре собаки. Но нечто не спало. Медленно кралось вокруг большого дома. Вблизи, мимо сада, струился Рейн. Вздымал свою закованную в каменную броню грудь, смотрел на спящие виллы и пробивал себе медленно путь к Старой Таможне. В кустах шевелились кот и кошка, пыжились, кусались, царапались, бросались друг на друга, широко раскрыв горящие как уголь глаза. И обнимались — сладострастно, в самозабвении, в томительной мучительной страсти. А издали, из города, доносились пьяные песни буйных студентов. Что-то кралось вокруг большого дома на Рейне. Кралось по саду мимо сломанных скамеек и хромых стульев. Смотрело благосклонно на шабаш сладострастных кошек. Кралось вокруг дома. Царапало твердыми когтями стену, — и кусок ее с шумом падал на землю. Царапалось и у двери, которая тихо дрожала. Еле слышно, точно от ветерка. Потом зашло в дом. Поднялось по лестнице, осторожно прокралось по комнатам. Остановилось, оглянулось вокруг, беззвучно рассмеялось. В огромном буфете из красного дерева стояло тяжелое серебро. Богатое, дорогое, еще времен Империи. Но стекла окон были разбиты и трещины заклеены бумагою. На стенах висели картины голландских мастеров, но в них были дыры, и старое золото рам покрылось паутиной. В зале висела роскошная люстра—из дворца архиепископа,— но ее разбитые хрустальные подвески засижены мухами. Что-то кралось через весь тихий дом. И куда ни пробиралось, всюду что-нибудь ломалось и разбивалось. Правда, пустяк, почти незаметный, ненужный. Но все-таки оставались следы. Куда ни кралось оно, всюду среди ночной тишины раздавался еле слышный шум. Слегка трещал пол, выскакивали гвозди, сгибалась старая мебель. Скрипели оконные стекла, дребезжали стаканы. Все спало в большом доме на Рейне. Но что-то медленно скользило вокруг. |
| Следующая страница -> |
