| |||
|
Карл Монен был не единственным, кто попал под колеса пышной колесницы его превосходительства. Тайный советник завладел всецело крупным народным земельным банком, давно уже находившимся под его влиянием, и взял на себя контроль над широко распространенными в стране кооперативными сберегательными кассами. Этого он достиг не без труда: против него восстали старые чиновники, у которых новый режим отнял всякую самостоятельность. Адвокат Монассе, помогавший вместе с советником юстиции юридической легализации плана, пытался сгладить целый ряд неприятных сторон, но не мог воспрепятствовать, однако, том, что профессор тен-Бринкен действовал беспощадно, выбрасывая за борт то, что казалось ему хоть сколько-нибудь излишним, и заставив несколько самостоятельных потребительных союзов и сберегательных касс подчиниться
его всесильному контролю. Его власть простиралась далеко вплоть до самого промышленного района. Все, что имело связь с землею,— уголь, металлы, минеральные источники, земельные участки и здания сельскохозяйственных коопераций, путевые сооружения, плотины и каналы — все это так или иначе находилось в зависимости от него. С тех пор как вернулась домой Альрауне, он еще смелее брался за дела, уверенный в своем неизменном успехе. Для него не существовало ни препятствий, ни сомнений, ни опасений. В кожаной книге он подробно рассказывает о всех этих делах. Ему, по-видимому, доставляло удовольствие детально расследовать, что противодействовало его начинаниям, насколько ничтожны были шансы успеха,— но он брался тем энергичнее и в конце концов приписывал успех присутствию в доме Альрауне. Он иногда спрашивал у нее совета, не посвящая, однако, в подробности. Он спрашивал только: «Делать ли это?» Если она кивала головою утвердительно, он тотчас же брался за новое предприятие и отказывался от него, как только она не советовала. Законы, по-видимому, давно уже перестали существовать для профессора. Если прежде он зачастую целыми часами совещался со своим адвокатом, стараясь найти какой-нибудь выход, какую-нибудь потайную дверь в темном извилистом коридоре, если он прежде подробно изучал всевозможные параграфа гражданского уложения и сотнями разных хитростей облекав свои проделки флером законности, то теперь ради этого не шевелил даже пальцем. Твердо веря в свою силу и счастье, он нередко совершенно открыто нарушал закон. Он знал превосходно, что там, где никто не посмеет пожаловаться, не может быть и суда. Правда, против него вчинялись иски, посылались анонимные донесения, а иногда даже с подписью. Но у него были огромные связи, его защищало и государство и церковь,— он с обоими был на короткой ноге. Его голос в управлении провинции был чрезвычайно влиятелен, а политика епископского дворца в Кельне, который он постоянно поддерживал материально, служила ему твердым оплотом. Власть его простиралась до самого Берлина: это подтверждал высший орден, собственноручно надетый ему императором при открытии памятника. Правда, на постройку памятника он пожертвовал большую сумму, но государство зато купило у него по очень высокой цене участок земли, на котором памятник был воздвигнут. К тому же и титул его, почтенная старость и признанные заслуги в науке — разве провинциальный прокурор возбудил бы против него дело? Несколько раз тайный советник сам просил давать ход таким жалобам, — и они оказывались глупыми преувеличениями, лопались как мыльные пузыри. Скептицизм властей по отношению к этим донесениям возрастал с каждым днем. Дошло до того, что когда один молодой асессор захотел выступить против профессора в деле, простом и ясном как день, прокурор, не просмотрев даже документов, заявил ему: «Чепуха, ни тени серьезности. Мы только опять осрамимся». Дело это возбудил временный директор висбаденского музея, который, купив у тайного советника различные археологические древности, счел себя обманутым и теперь подал жалобу. Власти, однако, жалобы не приняли и сообщили о ней тайному советнику. Тот постарался оправдаться: в своем лейборгане, воскресном приложении к «Кельнской газете», он написал превосходную статью под заглавием «Наши музеи». Он не защищался от обвинений противника, а сам напал так жестоко, выставив его невеждой и кретином, что бедный ученый был повержен в прах. Профессор пустил в ход все свои связи — и через несколько месяцев в музей был назначен новый директор. Прокурор улыбнулся, прочтя в газетах это сообщение. Он показал газету асессору и сказал: «Прочтите, коллега. Поблагодарите Бога, что вы меня тогда спросили и не сделали непростительной глупости». Асессор поблагодарил, но удовлетворенным себя не почувствовал. Наступил карнавал. В городе состоялся большой бал. На нем присутствовали высшие особы, а вокруг них все, что носило в городе форму или пестрые ленточки и шапочки корпораций. Были все профессора, все судейские деятели, все чиновники и все богачи, советники коммерции и крупные фабриканту — все в костюмах, даже старики должны были оставить дома фраки и надеть черное домино. Советник юстиции Гонтрам председательствовал за большим столом тайного советника. Он знал толк в винах и заказывал лучшие марки. Тут сидела княгиня Волконская с дочерью, графинней Фигурерой д''Абрант, и Фрида Гонтрам — обе приехали погостить, —адвокат Манассе, два приват-доцента, трое профессоров и столько же офицеров и сам тайный советник, впервые вывезший дочку на бал. Альрауне была одета в костюм шевалье де Мопена — костюм мальчика в стиле Бердсли. Она опустошила много шкафов в доме тен-Бринкена, вытряхнула сундуки и ящики. И наконец нашла старинные дорогие мехельнские кружева. Они носили на себе следы слез бедных швей, как и все кружевные платья прелестных женщин, но костюм Альрауне была окроплен еще и другими слезами—слезами портнихи, которая никак не могла угодить вкусу Альрауне, слезами парикмахерши, которую она ударила за то, что та не понимала прически, и маленькой камеристки, которую она, одеваясь, колола булавками. О, как было трудно одеть эту девушку Готье в причудливом толковании англичанина,— но когда все было готово, когда капризный мальчик прошелся по зале на высоких каблучках, с изящной маленькой саблей на боку, тогда все глаза жадно устремились следом за ним—все без исключения. Шевалье де Мопен делил успех с Розалиндой. Розалиндою был Вольф Гонтрам,— и никогда еще на сцене не появлялось такой красивой героини, даже во времена Шекспира, когда женские роли играли стройные мальчики, да и впоследствии, когда Маргарита Гюи, возлюбленная принца Роберта, исполняла в первый раз женскую роль в комедии «Как вам будет угодно». Альрауне сама одевала Гонтрама. С невероятными усилиями научила она его ходить и танцевать, обмахиваться веером и улыбаться. И подобно тому как сама она была мальчиком и в то же время девушкой в костюме Бердсли, так и Вольф Гонтрам не хуже ее воплотил образ своего великого земляка, написавшего «Сонет»: он в своем платье со шлейфом был прекрасной девушкой и в то же время все-таки мальчиком. Может быть, тайный советник и замечал все это, может быть, и маленький Манассе, и даже Фрида Гонтрам, быстрый взгляд которой скользил от одного к другому. Но больше уже, наверное, никто в огромной зале, где тяжелые гирлянды красных роз свисали с высокого потолка. Но все зато чувствовали, что тут нечто особенное, нечто из ряду вон выходящее. Ее королевское высочество послала адъютанта, попросила их обоих к столу и познакомилась. Она протанцевала с ними вальс, сперва за кавалера с Розалиндой, а потом за даму с шевалье де Мопеном. Она громко смеялась, когда после в менуэте мальчик Теофиля Готье кокетливо склонялся перед юной мечтой Шекспира. Ее королевское высочество сама превосходно танцевала, была первой в теннисе и на катке, — она с удовольствием танцевала бы с ними всю ночь напролет. Но другие тоже настаивали на своем праве. Де Мопен и Розалинда переходили из одних объятий в другие: их то обнимали крепкие руки мужчины, то они чувствовали высоко вздымающуюся грудь прекрасной женщины. Советник юстиции Гонтрам смотрел равнодушно; пунш, который он собирался варить, интересовал его значительно больше, чем успех сына. Он начал было рассказывать княгине Волконской длинную историю о каком-то фальшивомонетчике, но ее сиятельство не слушала. Она разделяла удовлетворение и радостную гордость тайного советника тен-Бринкена, чувствуя себя до некоторой степени участницей создания Альрауне, своей крестницы. Только маленький Манассе был настроен мрачно, ругался и все время ворчал. «Зачем ты так много танцуешь?— обратился он к Вольфу.—Ты должен больше думать о своих легких». Но молодой Гонтрам не слушал его. Графиня Ольга вскочила и бросилась к Альрауне. «Прекрасный кавалер...»—шепнула она, а шевалье ответил: «Пойдем со мною, милая Тоска». Он завертел ее быстрее и быстрее, она едва переводила дыхание. Потом привел ее обратно к столу и поцеловал прямо в губы. Фрида Гонтрам танцевала со своим братом и долго смотрела на него своими умными, проницательными глазами. «Жаль, что ты мой брат»,— сказала она. Он не понял. «Почему?» — спросил он. Она засмеялась: «Ах, глупый мальчик. Хотя, впрочем, ты прав, спросив «почему». Ведь, в сущности, никаких препятствии не существует, не правда ли? Все только потому, что на нас тяготеют, точно свинцовые гири, моральные предрассудки нашего нелепого воспоминания— ведь правда, дорогой братец?» Но Вольф Гонтрам не понял ни слова. Она остановилась со смехом и взяла за руку Альрауне тен-Бринкен. «Мой брат — более красивая девушка, нежели ты,— сказала она, — но ты зато более прелестный мальчик». — А тебе,— рассмеялась Альрауне,— тебе, белокурая монашка, больше нравится прелестный мальчик? Она ответила: «Что может требовать Элоиза: печально жилось моему бедному Абеляру, ты ведь знаешь — он был стройный и нежный, как ты. Приходится скромничать. Тебе же, дорогой мой мальчик, никто не сделает зла: ты похож на провозвестника новой, свободной религии». — Но мои кружева старинные и очень почтенные,— заметил шевалье де Мопен. — Они хорошо покрывают сладостный грех,— засмеялась белокурая монахиня, взяла бокал со стола и протянула.— Пей, мальчик мой. |
|
Подошла графиня, вся разгоряченная, с умоляющими глазами. «Отдай его мне,— сказала она подруге,— отдай его мне». Но Фрида Гонтрам покачала головою. «Нет, — ответила она
сухо,— не отдам. Будем соперничать, если хочешь». «Она поцеловала меня»,— возразила Тоска. Но Элоиза ответила: «Ты думаешь: тебя одну в эту ночь?» Она повернулась к Альрауне. «Решай же, мой Парис, кого из нас ты хочешь: светскую даму или монахиню?» — Сегодня? — спросил шевалье де Мопен. — Сегодня — и на сколько захочешь,— вскричала графиня Ольга. Мальчик расхохотался: «Я хочу и монахиню — и Тоску». Он, смеясь, побежал к белокурому тевтонцу, который в красном костюме палача размахивал огромным топором из картона. — Послушай, любезный,— закричала она,— у меня оказалось две матери. Не хочешь ли казнить их обеих? Студент выпрямился во весь рост и засучил рукава и закричал: «Где же они?» Но Альрауне некогда было отвечать: ее пригласил танцевать полковник двадцать восьмого полка. ...Шевалье де Мопен подошел к профессорскому столу. — Где же твой Альберт? — спросил историк литературы. — И где твоя Изабелла? «Мой Альберт повсюду, господин экзаменатор,— отвечала Альрауне,— их целая сотня здесь в зале. А Изабелла...» — она оглянулась по сторонам. «Изабеллу, — продолжала она, — я тебе сейчас покажу». Она подошла к дочери профессора, пятнадцатилетней робкой девочке, смотревшей на нее с изумлением большими голубыми глазами. «Хочешь быть моим пажом, маленькая садов- ница?»— спросила она. Девушка ответила: «Хочу—очень хочу. Если ты только хочешь». «Ты могла бы быть моим пажом, если бы я сама была дамой,— обратился к ней шевалье де Мопен,— и моей камеристкой, если бы я была кавалером». Девочка кивнула головою. — Ну, выдержала я экзамен, профессор?— засмеялась Альрауне. — С величайшей похвалой — подтвердил историк литературы.— Но оставь мне все-таки мою маленькую Труду. — Теперь экзаменовать буду я,— сказала Альрауне тен-Бринкен. Она обратилась к маленькому круглому ботанику: — Какие цветы растут у меня в саду, профессор? — Красивые гибиски,— ответил ботаник, знакомый с флорой Цейлона,— золотые лотосы и белые цветы храма. — Неправда,— воскликнула Альрауне,— неправда. Ну, а ты, стрелок из Гаарлема? Быть может, ты скажешь, какие цветы растут у меня в саду? Профессор истории искусств пристально посмотрел на нее, легкая улыбка пробежала по его губам. — Цветы зла,— сказал он,— правильно? —Да, да,— воскликнула Альрауне,— правильно. Но они растут не для вас, господа ученые,—вам придется подождать, пока они завянут и засохнут в гербарии. Она вынула из ножен свою миниатюрную саблю, поклонилась, шаркнула высокими каблучками и отдала честь. Потом повернулась, протанцевала тур вальса с бароном фон Мантейфелем, услыхала звонкий голос ее королевского высочества и быстро подбежала к столу принцессы. — Графиня Альмавива,— начала она,— чего хотели бы вы от вашего верного Керубино? — Я им недовольна,— ответила принцесса,— сегодня он заслужил розги. Он перебегает по зале от одного Фигаро к другому. — И от одной Сусанны к другой,— засмеялся принц. Альрауне тен-Бринкен состроила гримасу. «Что же делать бедному мальчику, — воскликнула она, — который еще ничего не знает?» Она засмеялась, сняла с плеча адъютанта гитару, отошла на несколько шагов и запела: Вы, что знакомы С сердечной тоской, Тайну откройте Любви неземной! — От кого же ты ждешь ответа, Керубино? — спросила принцесса. — А разве графиня Альмавива не может ответить?— ответила Альрауне. Принцесса расхохоталась. «Ты очень находчив, мой паж», — сказала она. Керубино ответил: «Таковы уж все пажи». Она приподняла кружево с рукава принцессы и поцеловала ей руку высоко и чересчур долгим поцелуем. — Не привести ли тебе Розалинду?— шепнула она и прочла ответ в ее глазах. Розалинда как раз проносилась мимо с кавалером — ни минуты не давали ей покоя в тот вечер. Шевалье де Мопен отнял ее у кавалера и подвел к столу принцессы. «Дайте выпить,— воскликнула она, — мой возлюбленный умирает от жажды». Она взяла бокал, который подала принцесса, и поднесла к красным губам Вольфа Гонтрама. Потом обратилась к принцу; «Не хочешь ли протанцевать со мною, неистовый рейнский маркграф? 0й рассмеялся и показал на свои огромные сапоги с исполинскими шпорами: «Могу я, по-твоему, в них танцевать?» — Попробуй,— настаивала она и потянула его за собою,— как-нибудь выйдет. Только не наступай мне на ноги и не раздави меня, суровый маркграф. Принц задумчиво посмотрел на нежное создание, утопавшее в кружевах. «Ну, хорошо, пойдем танцевать, маленький паж»,— сказал принц. Альрауне послала принцессе воздушный поцелуй и понеслась по зале с грузным принцем. Толпа расступалась перед ними. Он подымал ее, вертел в воздухе, она громко кричала — как вдруг он запутался в своих шпорах: бац, оба лежали на полу. Она тотчас же поднялась и протянула ему руку. «Вставай же, суровый маркграф,— крикнула она,— я, право, не в силах тебя поднять». Он хотел сам приподняться, но только ступил на правую ногу, вскрикнул от боли. Он оперся на левую руку и опять попробовал встать. Но не смог: сильная боль в ноге мешала ему. Он сидел так, большой и сильный, посреди залы и не мог подняться. К нему подбежали и попробовали снять огромный сапог, покрывавший всю ногу. Однако нога сразу распухла; пришлось разрезать кожу острым ножом. Профессор доктор Гельбан, специалист-ортопед, исследовал его и нашел перелом кости. «На сегодня достаточно»,— проворчал принц. Альрауне стояла в толпе, теснившейся вокруг принца,— рядом стоял красный палач. Ей вспомнилась песенка, которую пели по ночам студенты на улицах. — Скажи-то,— спросила она,— как эта песенка о камне и трех ребрах? Длинный тевтонец, бывший уже немного навеселе, ответил, словно автомат, в который кинули монету. Он замахнулся своим топором и прогремел: На камень он упал И три ребра сломал— Килэ, килэ, килэ, Килэ, килэ, ки! На землю повалился, Ногою поплатился, Килэ, килэ, килэ, Килэ, килэ, ки! —— Замолчи,— крикнул ему товарищ.— Ты совсем взбесился? Он замолчал. Но добродушный принц рассмеялся. «Спасибо за подходящую серенаду. Но три ребра ты бы мог мне оставить, с меня вполне достаточно и ноги». Его посадили в кресло и перенесли прямо в сани. Вместе с ним уехала и принцесса, она осталась очень недовольна происшедшим. Альрауне принялась искать Вольфа Гонтрама и нашла его за опустевшим столом принцессы. — Что она делала?— спросила Альрауне быстро.— Что говорила? — Не знаю,— ответил Вельфхен. Альрауне схватила веер и сильно ударила его по руке. «Ты знаешь,— не отставала она. — Ты должен знать и должен рассказать мне». Он покачал головой: «Право, не знаю. Она угостила меня вином, погладила по волосам Кажется, она пожала мне руку.Но точно не помню,—не помню и о чем она говорила. Я не- сколько раз отвечал ей «да», но совсем не слушал. Я думал совсем о другом». — Ты страшно глуп, Вельфхен,— сказала с упреком Альрауне.— Опять ты мечтал. О чем же ты, собственно, думал? — О тебе, — ответил он. Она топнула ногой. — Обо мне! Всегда обо мне! Почему ты всеегда думаешь только обо мне? Его большие глубокие глаза умоляюще обратились к ней. «Я же не виноват»,— прошептал он. Заиграла музыка и нарушила тишину, воцарившуюся после отъезда их высочеств. Мягко и обаятельно зазвучала мелодия «Южные розы». Альрауне взяла его руку и увлекла за собой: «Пойдем, Вельфхен, пойдем танцевать». Они закружились одни в большом зале. Седовласый историк искусств увидел их, влез на стул и закричал: — Тишина! Экстренный вальс для шевалье де Мопена и его Розалинды. Несколько сотен глаз устремились на прелестную пару. Альрауне заметила это, и каждое ее движение было рассчитано на то, чтобы ею восхищались. Но Вольф Гонтрам не замечал ни- чего, он чувствовал только, что он в ее объятиях, что его уносит какими-то мягкими звуками. Его густые черные брови сдвинулись и оттеняли задумчивые глаза. |
|
Шевалье де Мопен кружил его в вальсе — уверенно, твердо, точно паж, привыкший с колыбели к гладкому блестящему паркету. Слегка склонив голову, Альрауне держала левою рукою пальцы Розалинды и в то же время опиралась на золотую рукоятку сабли. Напудренные локоны прыгали, точно серебряные змейки, — улыбка раздвигала губы и обнажала ряд жемчужных зубов.
Розалинда послушно следовала ее движениям. Золотисто-красный шлейф скользил по полу: словно нежный цветок, поднималась стройная фигура. Голова откинулась назад, тяжело спадали с огромной шляпы белые страусовые перья. Далекая от всего, отрезанная от мира, кружилась она среди гирлянд роз, вдоль залы—еще и гости столпились вокруг, встали на стулья, на столы. Смотрели, еле переводя дыхание. «Поздравляю, ваше превосходительство»,— прошептала княгиня Волконская. Тайный советник ответил: «Благодарю, ваше сиятельство. Видите — наши старания не совсем были тщетны». Они закончили, и шевалье повел свою даму по зале. Розалинда широко открыла глаза и бросала молчаливые, изумленные взгляды на толпу. «Шекспир пришел бы в восторг, если бы увидел такую Розалинду»,— заметил профессор литературы. Но за соседним столом маленький Манассе пристал к советнику юстиции Гонтраму: «Посмотрите, коллега, да посмотрите же, как похож сейчас мальчик на вашу покойную супругу. Боже, как похож!» Но старый советник юстиции продолжал спокойно сидеть и варить пунш. — «Я плохо помню ее лицо»,— заметил он равнодушно. Он помнил хорошо, но зачем высказывать свои чувства перед чужими. Они опять начали танцевать. Быстрее и быстрее поднимались и опускались белые плечи Розалинды. Все ярче и ярче загорались ее щеки, а личико шевалье де Мопена нежно улыбалось под слоем пудры. Графиня Ольга вынула красную гвоздику из волос и кинула в танцующих. Шевалье де Мопен поймал на лету, приложил к губам и поклонился. Все бросились к цветам, стали вынимать их из ваз, из причесок, отстегивать от платьев. Под цветочным дождем кружились теперь они, оба уносимые сладкими звуками «Южных роз». Оркестр был неутомим. Музыканты, устав от бесконечной игры каждую ночь, казалось, проснулись, смотрели через перила балкона и не сводили глаз с прелестной пары. Быстрее и быстрее отбивала такт палочка дирижера, и неутомимо, в глубоком молчании скользила прелестная пара по розовому морю красок и звуков: Розалинда и шевалье де Мопен. Но вот дирижер прервал вдруг, все кончилось. Полковник Двадцать восьмого полка фон Платен закричал: «Ура! Да здравствует фрейлен тен-Бринкен! Да здравствует Розалин- да!» Зазвенели бокалы, раздались громкие аплодисменты, их чуть не задавили. Два корпоранта из «Ренании» притащили огромную корзину роз, купленную где-то наспех, два офицера заказали шампанское. Альрауне только пригубила, но Вольф Гонтрам, разгоряченный, измученный жаждой, осушил целый бокал, потом еще и еще. Альрауне увлекла его за собой, прокладывая путь через толпу. Посреди залы сидел красный палач. Он склонил шею и протянул ей обеими руками топор. «У меня нет цветов,— закричал он,— я сам красная роза, отруби же мне голову!...» Альрауне равнодушно прошла мимо и повела свою даму дальше, мимо столов, по направлению к зимнему саду. Она оглянулась: здесь было тоже полно — все аплодировали им и кричали. Наконец за тяжелой портьерой она заметила маленькую дверь, которая вела на балкон. — Ах, как хорошо,— воскликнула она.— Пойдем, Вельфхен. Она отдернула портьеру, повернула ключ и нажала ручку двери. Но пять грубых пальцев легли на ее пальчики. «Куда вы идете?»— закричал грубый голос. Она обернулась. Это был адвокат Манассе в длинном черном домино. «Что вам надо на улице?»— повторил он. Она отдернула руку. «Какое вам дело?— сказала она.— Мы хотим немного подышать воздухом». Он кивнул головой. «Так я и знал. Именно поэтому я и побежал за вами. Но вы не сделаете этого, не сделаете!» Альрауне тен-Бринкен выпрямилась и упрямо посмотрела на него: «Почему я этого не сделаю? Быть может, вы собираетесь мне запретить?» Он невольно вздохнул под ее взглядом. Но все-таки не отступил: «Да, я вас не пущу, я, именно я. Разве вы не понимаете, что это безумие? Вы оба разгорячены, вы оба мокрые — и хотите идти на балкон. Ведь сейчас двенадцать градусов мороза». — А мы все-таки пойдем! — настаивала Альрауне. — В таком случае идите одна,— крикнул он.— Мне нет ни малейшего дела до вас. Я не пущу только мальчика, я не пущу с вами Вольфа. Альрауне смерила его с ног до головы презрительным взглядом. Она вынула ключ из замка и широко распахнула дверь. «Ах, так»,— сказала она. Она вышла на балкон, подняла руку и кивнула своей Розалинде. «Пойдешь со мной сюда? Или останешься в зале?» Вольф Гонтрам оттолкнул адвоката и поспешно вышел на балкон. Маленький Манассе бросился за ним. Уцепился за руку, но тот опять его оттолкнул. «Не ходи, Вельфхен,— закричал адвокат,— не ходи». Он чуть не плакал: хриплый голос прерывался от волнения. Но Альрауне громко смеялась. «Прощай же, свирепый монах»,— сказала она, захлопнула дверь перед самым его носом, всунула ключ и дважды повернула в замке. Маленький адвокат посмотрел сквозь замерзшее стекло, начал трясти дверь, яростно затопал ногами. Потом понемногу успокоился. Вышел из-за портьеры и вернулся в залу. — Таков фатум!— сказал он, крепко стиснул зубы, вернулся к столу тайного советника и тяжело опустился на стул. —Что с вами, господин Манассе?— спросила Фрида Гонтрам.— У вас такой вид, будто все корабли у вас потонули. —Нет, ничего,— ответил он, — ничего. Но ваш брат — идиот. Да не пейте же один, коллега. Дайте мне тоже чего-нибудь. Советник юстиции налил ему полный бокал. Фрида Гонтрам ответила уверенным тоном: — Да, я с вами вполне согласна. Он — идиот! Альрауне тен-Бринкен и Вольф Гонтрам вышли на балкон, весь занесенный снегом, и подошли к балюстраде. Полнолуние заливало широкую улицу, бросало сладостный свет на причудливые формы университета и на старый дворец архиепископа, играло на льду реки, бросало фантастические тени на мост. Вольф Гонтрам вдыхал ледяной воздух. «Как хорошо»,— прошептал он и показал рукою на белую улицу, объятую мертвой тишиной. Но Альрауне посмотрела на него, его плечи, сиявшие в лунном свете, на большие глаза, горевшие, как два черных опала. «Ты красив,— сказала она, — красивее лунной ночи». Руки его оторвались от каменной балюстрады и обняли ее. «Альрауне,— сказал он,—Альрауне...» — Мгновение она не мешала ему. Потом вырвалась и слегка ударила по руке. «Нет, — засмеялась она,— нет, ты Розалинда, а я — кавалер: и я за тобой буду ухаживать». Она оглянулась по сторонам, схватила стул, притащила и шляпой стряхнула с него снег. «Вот, садись сюда, прекрасная дама,— как жаль, что ты немного высок для меня». Она грациозно поклонилась и опустилась на одно колено. «Розалинда,— прошептала она,—Розалинда, позволено ли рыцарю похитить у вас поцелуй...» «Альрауне...»—начал он. Но она вскочила и закрыла ему рот рукой. «Ты должен говорить мне: мой рыцарь,— вскричала она.— Ну, так могу я похитить у тебя поцелуй, Розалинда?» «Да, мой рыцарь»,— пробормотал он. Она обошла сзади, взяла его голову обеими руками и начала медленно: «Сперва ухо, правое, затем левое, и щечки — обе щечки. И глупый нос, я уже не раз его целовала, и потом, наконец, твои прекрасные губы». Она нагнулась и приблизила свою кудрявую голову. Но тотчас же вновь отскочила: «Нет, прекрасная дама, твои рука должны послушно лежать на коленях». Он опустил свои дрожащие руки и закрыл глаза. Она поцеловала его — долгим горячим поцелуем. Но в конце ее маленькие зубки нашли его губы и быстро укусили — крупные капли крови тяжело упали на снег. Она отскочила и, широко раскрыв глаза, устремила взгляд на луну. Ей было холодно, она вся дрожала. «Мне холодно»— прошептала она. Она подняла ногу, потом другую. «Этот глупый снег забрался ко мне в туфли». Она сняла туфельку и вы- тряхнула ее. «Возьми мои,— воскликнул он,— туфли большие, теплые». Он быстро снял их и подал ей. «Так лучше, не правда ли?» —Да,— засмеялась она,— теперь опять хорошо. Я тебя за это еще раз поцелую, Розалинда. Она снова поцеловала его — и опять укусила. Они засмеялись тому, как при луне искрились красные капли на ослепительно белом снегу. — Ты любишь меня, Вольф Гонтрам?— спросила она. Он ответил: «Я только о тебе и думаю». Она помолчала немного, потом спросила опять: «Если бы я захотела — ты бы спрыгнул с балкона?» — Да,— сказал он. — И с крыши? — Он кивнул. — И с башни собора?— Он опять кивнул головой. — Ты бы сделал все для меня, Вельфхен?— спросила она. — Да, Альрауне, если ты только любишь меня. Она подняла голову и выпрямилась во весь рост. «Я не знаю, люблю ли тебя, — медленно произнесла она.—Но ты бы сделал это, если бы я тебя не любила?» Дивные глаза, которые он унаследовал от своей матери, как-то особенно полно и глубоко заблестели. И луна наверху позавидовала этим глазам — спряталась поскорее за башню собора. — Да, — ответил юноша, — и тогда. Она села к нему на колени и обвила руками шею: «За это, Розалинда,— за это я тебя еще раз поцелую». И она поцеловала его—еще более продолжительным, пламенным поцелуем и укусила еще больнее и сильнее. Но они уже не видели красных капель на белом снегу — завистливая луна спрятала свой серебряный факел... — Пойдем, — прошептала она, — пойдем, пора! Они обменялись туфлями, стряхнули снег с платьев, открыли дверь и вошли в зал. Там ярким светом сверкали люстры, — их окутал горячий душный воздух. Вольф Гонтрам зашатался и обеими руками схватился за грудь. Она заметила. «Вельфхен?!» — вскричала она. Он ответил: «Ничего. Ничего — что-то кольнуло, но теперь опять хорошо». Они под руку прошли через залу. Вольф Гонтрам не пришел на следующий день в контору. Не встал даже с постели: его мучила страшная лихорадка. Он пролежал девять дней. Он бредил, звал Альрауне, — но ни разу не пришел в сознание. Потом умер. От воспаления легких. Похоронили его за городом на новом кладбище. Огромный венок темных роз прислала Альрауне тен-Бринкен. |
| Следующая страница -> |
