| |||
|
В ночь на 29-е февраля, в високосную ночь, над Рейном пронеслась страшная буря. Она примчалась с юга, принесла с собою ледяные глыбы, взгромоздила их друг на друга и кинула с грохотом о стену Старой Таможни. Сорвала крышу с иезуитской церкви, повалила древние липы в дворцовом саду, сорвала крепкие сваи школы плавания и разбила о могучие быки
моста. Дошла она и до Лендениха. Сорвала несколько крыш и раз рушила старый сарай. Но самое большое зло она причинила дому тен-Бринкенов: погасила вечную лампаду, горевшую перед изваянием святого Иоганна Непомука. Такого никогда не бывало, с тех пор как стоял господский дом, не бывало много веков. Правда, благочестивые крестьяне на следующее утро снова наполнили маслом лампаду и снова зажгли ее,— но они говорили, что это предвещает большое несчастье и конец тен-Бринкенов. Святой снимает руку свою с благочестивого дома: и он дал тому знамение в страшную ночь. Ни одна буря в мире не могла бы загасить лампады, если бы он не захотел... Знамение — так считали люди. Однако некоторые шептали друг другу, что это была вовсе не буря: это барышня вышла в полночь — и загасила лампаду. Но, казалось, люди ошибались в пророчествах. В господском доме, несмотря на пост, шел праздник за праздником. Окна ярко светились каждую ночь. Слышалась музыка, громкий смех, пение и крики. Так хотела Альрауне. Ей надо было развлечься, говорила она, после тяжелой утраты, ее постигшей. И тайный советник ходил за нею по пятам, будто взял на себя роль Вольфа Гонтрама. Жадно окидывал он ее взглядом, когда она входила в комнату, и провожал ее жадным взглядом, когда она уходила. Она замечала, как горячая кровь струится по его старым жилам, — громко смеялась и дерзко закидывала голову. Все капризнее и капризнее становилась она, все преувеличеннее и причудливее были ее желания. Старик исполнял все, что она хотела, но торговался, требовал постоянно награды. Заставлял гладить себе лысину, требовал, чтобы она садилась к нему на колени и целовала его, и постоянно просил ее одеваться в мужской костюм. Она надевала то костюм жокея, то костюм пажа. Одевалась рыбаком с открытой блузой и голыми ногами. Наряжалась мальчиком-портье в красном, плотно облегавшем мундирчике с обтянутыми бедрами. Наряжалась и охотником Валленштейна, принцем Орловским и Неррисой. Или пикколо в черном фраке, или пажом в стиле рококо, или Эвфорионом в трико и белой тунике. Тайный советник сидел на диване и заставлял ее ходить взад и вперед. Он смотрел на нее, гладил по спине, по груди и по бедрам. И, еле переводя дыхание, размышлял, как бы ему начать. Она останавливалась перед ним; смотрела вызывающе. Он весь дрожал под ее взглядом, не находил слов, тщетно придумывал какую-нибудь маску, которой мог бы прикрыть сластолюбивые желания и похоть. С насмешливой улыбкой выходила она из комнаты. Но как только закрывалась за нею дверь, как только до него доносился с лестницы ее звонкий смех, — им тотчас же вновь овладевали мысли. Он сразу решал, что ему нужно сказать, что сделать и как начать. Он часто звал ее обратно,— и она приходила. «Ну, в чем дело?» — спрашивала она. Но он снова терялся, снова не знал, с чего начать. «Ничего...» —бормотал он только. Было ясно: ему не хватает решимости. Он озирался вокруг, искал новой жертвы, чтобы убедиться, что он все еще господин своих старых талантов. Наконец он нашел — тринадцатилетнюю дочку жестянщика, принесшую в дом какую-посуду. — Пойдем, Марихен, — сказал он ей. — Я тебе подарю кое-что. — И увел ее в библиотеку. Тихо, словно раненый зверек, вышла через полчаса девочка, прошла вдоль стены молча, широко раскрыв недоумевающие глазенки... А тайный советник с широкой улыбкой торжествующе направился по двору к дому. Но Альрауне теперь избегала его. Она приходила, когда видела его спокойным, и убегала, как только глаза его начинали блестеть. «Она играет — она играет со мною»,— задыхался профессор. Однажды, когда она встала из-за стола, он взял ее за руку. Он знал превосходно, что ей скажет, слово от слова, — но в этот момент все позабыл. Он рассердился на себя и на высокомерный взгляд, которым его смерила девушка. И быстро вскочил, вывернул ей руку и бросил Альрауне на диван. Она упала, но вскочила тотчас же, пока он успел подбежать, и засмеялась, громко, пронзительно засмеялась. И болью отозвался ее смех у него в ушах. Он вышел, не произнеся ни единого слова. Она заперлась у себя в комнате, не появилась ни к чаю, ни к ужину. Не показывалась несколько дней. Он умолял, стоя у ее двери, говорил добрые слова, просил, заклинал. Но она не выходила. Он посылал ей письма, умолял, обещал все блага мира. Но она не отвечала. Наконец, когда он несколько часов подряд провел у ее двери, она открыла ему. «Замолчи,— сказала она, — мне неприятно. Что ты хочешь?» Он попросил прощения, сказал, что у него был припадок, что он утратил всякую власть над собой... — Ты лжешь,— спокойно возразила она. Он сбросил маску. Сказал ей, как он ее хочет, как он не может жить без нее. Сказал, что любит ее. Она смеялась над ним. Но все-таки вступила в переговоры, начала ставить условия. Он все еще торговался, не уступал во всем сразу. Один раз, хотя бы один только раз в неделю она должна приходить к нему в мужском костюме. — Нет, — воскликнула она. — Если захочу, каждый день, — а если не захочу—никогда. Он согласился. И стал с того дня безвольным рабом Альрауне. Стал ее верной собакой, не отходил ни на шаг, подбирал крошки, которые она бросала ему со стола. Она заставляла бегать его, как старое ручное животное, которое ест хлеб из милости,— только потому, что к нему настолько равнодушны, что даже не хотят убивать... Она отдавала ему приказания: закажи цветы! Купи моторную лодку! Позови сегодня этих, а завтра тех. Принеси носовой платок. И он слушался. И считал щедрой награду, когда она неожиданно приходила вниз в мужском костюме с высокой шляпой и круглым большим воротником, когда протягивала ему свои маленькие ножки в лаковых туфельках, чтобы он завязал шнурок. По временам, оставаясь один, он пробуждался. Медленно поднимал свою уродливую голову, раскачивал ею и старался понять, что, в сущности, с ним произошло. Разве не привык он повелевать? Разве не его воля господствует здесь, в поместье тен-Бринкенов? У него было такое чувство, будто у него растет большой нарыв в мозгу — растет и душит его мысли. Туда вползло какое-то ядовитое насекомое — через ухо или через нос — и ужалило. А теперь оно жужжит у него перед глазами, не дает ни минуты покоя. Почему он не растопчет противное насекомое? Он приподымался на постели, боролся с решением. «Надо положить конец», — бормотал он. Но тотчас же забывал обо всем, как только видел ее. Глаза его расширялись, слух обострялся, он слышал малейший шорох ее шелка. Он раздувал ноздри, жадно впитывал аромат ее тела, — старые пальцы дрожали, язык слизывал слюну со старых губ. Все его чувства неотступно следовали за нею — жадно, похотливо. То была неразрывная цепь, которую она влекла за собой. Себастьян Гонтрам приехал в Лендених и нашел тайного советника в библиотеке. — Берегитесь,— сказал он,— нам будет не легко привести дела снова в порядок. Вам следовало бы самому немного позаботиться... — У меня нет времени, — ответил тайный советник. — Меня это не касается,— спокойно заметил Гонтрам.— Вы должны. Последнее время вы ни о чем не заботитесь, предоставляете всему идти своей дорогой. Смотрите, ваше превосходительство, как бы не было плохо. — Ах, — засмеялся тайный советник. — В чем, собственно, проблема? — Я ведь писал вам, — ответил советник юстиции, — но вы, по-видимому, совсем не читаете моих писем. Бывший директор Висбаденского музея написал брошюру— вы знаете,— в которой он утверждает всевозможные нелепые вещи. За это его притянули к суду. Он потребовал допроса экспертов,— теперь комиссия осмотрела вещи и большую часть их признала подложными. Все газеты шумят, — обвиняемый будет безусловно оправдан. — Ну и пусть, — заметил тайный советник. — Если вы так хотите — пожалуй, — продолжал Гонтрам. — Но он опять подал на вас жалобу прокурору, и суд должен произвести следствие. Впрочем, еще не все. На конкурсе герстенбергского завода куратор на основании некоторых документов возбудил против вас обвинение в неправильном составлении баланса и мошенничестве. Аналогичная жалоба поступила и по поводу дел кирпичного завода в Карпене. И, наконец, адвокат Крамер, поверенный жестянщика Гамехера, настаивает на медицинском освидетельствовании его дочери. — Девочка лжет,— закричал профессор,— это какая-то истеричка. — Тем лучше, — согласился советник юстиции. — Имеется также иск некоего Матизена на пятьдесят тысяч франков; вместе с иском он тоже обвиняет вас в мошенничестве. Поверенный акционерного общества «Плутон» обвиняет вас в подлоге и просит немедленно же приступить к уголовному следствию. Вы видите, ваше превосходительство, жалобы множатся, когда вы подолгу не бываете у нас в конторе: почти каждый день приносит что-нибудь новое. — Вы кончили?— перебил его тайный советник. — Еще нет,— спокойно ответил Гонтрам,— не кончил. Это только несколько лепестков из того пышного букета, который ожидает вас в городе. Я настоятельно вам советую съездить туда—и не относиться ко всему с такой легкостью. Но тайный советник ответил: «Я ведь уже сказал, что мне некогда. Оставьте меня в покое с вашими глупостями». Советник юстиции встал, уложил бумаги в портфель и аккуратно его запер. — Как вам будет угодно,— сказал он.— Кстати, знаете, ходят слухи, что Мюльгеймский банк приостановит на днях платежи. — Глупости,— ответил тайный советник,— да, впрочем, у меня там почти ничего нет. — Как нет?— удивленно спросил Гонтрам.— Вы ведь только полгода назад внесли в банк одиннадцать миллионов, чтобы забрать в свои руки весь контроль. Я ведь сам с этой целью продал акции княгини Волконской. Тайный советник тен-Бринкен кивнул: — Княгине — пожалуй. Но я ведь не княгиня? Советник юстиции задумчиво покачал головой. — Она потеряет все деньги, — пробормотал он. — Какое мне дело?— воскликнул тайный советник.— Но все же надо постараться спасти что возможно. Он поднялся и забарабанил пальцами по письменному столу. «Вы правы, Гонтрам, я должен немного заняться делами. Часов в шесть я буду в конторе,— ждите меня. Благодарю вас». Он подал руку и проводил советника юстиции до двери. Но в тот день в город он не поехал. К чаю прибыли двое офицеров,— он то и дело входил в столовую, не решаясь покинуть дом. Он ревновал Альрауне к каждому человеку, с которым она говорила, к стулу, на который садилась, и к ковру, на который ступала ее ножка. Не поехал он и на следующий день. Советник юстиции посылал одного гонца за другим,—но он отправлял их обратно без ответа. Он выключил даже телефон, чтобы к нему не звонили. Тогда советник юстиции обратился к Альрауне, сказал ей, что тайный советник должен обязательно приехать в контору. Она приказала подать автомобиль, послала горничную в библиотеку и велела передать тайному советнику, чтобы он одевался и ехал вместе с нею в город. Он задрожал от радости: в первый раз за долгое время она согласилась выехать с ним. Он надел шубу, вышел во двор, помог ей сесть в автомобиль. Он ничего не говорил, но для него было уже счастьем сидеть возле нее. Они подъехали прямо к конторе, и она велела ему там выйти. — А ты куда поедешь? — спросил он. — За покупками,— ответила Альрауне. Он попросил: «Ты за мною заедешь?» Она улыбнулась: «Не знаю, возможно». Уже за это «возможно» он был ей несказанно благодарен. |
|
Он поднялся по лестнице и отворил дверь в комнату советника юстиции.
— Вот и я,— сказал он, входя. Советник юстиции подал документы, целую груду: — Недурная коллекция. Тут еще несколько старых дел. Мы думали, они уже кончены, но оказалось, что они опять всплыли. И совсем новые, поступили третьего дня. Тайный советник вздохнул: «Как будто много: расскажите же мне все подробно, Гонтрам». Советник юстиции покачал головой: «Подождите, пока придет Манассе, он знает лучше меня. Я его вызвал. Он поехал к следователю по делу Гамехера». — Гамехер?— спросил профессор.— Кто это? — Жестянщик,— напомнил ему советник юстиции.— Медицинский осмотр дал неблагоприятные результаты; прокуратура постановила начать следствие. Вот повестка. Вообще должен вас предупредить, сейчас это дело самое важное. Тайный советник взял документы и стал просматривать, одну тетрадь за другой. Но он волновался, нервно прислушивался к каждому звонку, к каждому шагу в соседней комнате. — У меня мало времени,— сказал он наконец. Советник юстиции пожал плечами и спокойно закурил новую сигару. Они молча сидели и ждали, но адвокат все не приходил. Гонтрам позвонил по телефону в его бюро, потом в суд, но нигде его не нашел. Профессор отодвинул от себя документы. — Сегодня я не могу читать, сказал он.— Да они и мало меня интересуют. — Быть может, вы нездоровы, ваше превосходительство,— заметил советник юстиции. Он послал за вином и за сельтерской. Наконец приехала Альрауне. Тайный советник услышал гудок автомобиля, выбежал тотчас же, схватил шубу и поспешил навстречу Альрауне в коридор. — Ты готов? — спросила она. «Конечно, — ответил он,— совершенно готов». Но тут подошел советник юстиции. «Неправда, фрейлейн, мы даже еще не приступали к делу. Мы ждем адвоката Манассе». Старик был вне себя: «Ерунда, все это неважно. Я поеду с тобой, дитя мое». Она взглянула на советника юстиции. Тот быстро сказал: «Мне кажется наоборот,—это чрезвычайно важно для его превосходительства». «Нет, нет»,— настаивал тайный советник. Но Альрауне решила: «Ты останешься!» — До свиданья, господин Гонтрам.— крикнула она, повернулась и сбежала по лестнице. Тайный советник вернулся в комнату, подошел к окну. Он видел, как она села и уехала, но продолжал стоять и смотреть на темнеющую улицу. Гонтрам зажег газовый рожок, опустился в кресло, стал курить и пить вино. Они ждали. Контору заперли. Один за другим ушли служащие, открыли дождевые зонты и побрели по клейкой грязи улицы. Оба не говорили ни слова. Наконец приехал адвокат, взбежал вверх по лестнице, распахнул дверь. «Добрый вечер»,— процедил он сквозь зубы, поставил зонтик в угол, снял галоши и бросил мокрое пальто на диван. — Ну, и долго же вы, коллега,— заметил советник юстиции. «Долго, конечно долго»,— ответил Манассе. Он подошел к тайному советнику, встал перед ним и закричал прямо в лицо: «Подписан приказ об аресте». — Ах, что там,— пробурчал профессор. — Ах, что там,— передразнил маленький адвокат.— Да ведь я его видел собственными глазами! По делу Гамехера; самое позднее завтра утром приказ будет приведен в исполнение. — Надо внести залог,— спокойно заметил советник юстиции. Маленький Манассе обернулся: «По-вашему, я сам не подумал об этом? Я сейчас же предложил внести крупный залог, хотя бы полмиллиона. Но мне отказали. Настроение в суде изменилось. Я этого ждал. Следователь совершенно спокойно заявил мне: „Подайте письменное прошение, господин адвокат, но боюсь, что вам будет отказано, улики подавляющие, — нам необходимо принять крутые меры". Вот его дословный ответ, мало утешительного, не правда ли?» Он налил полный стакан вина и медленно выпил его. — Можно вам сказать еще больше, ваше превосходительство? Я встретил в суде адвоката Мейера П., нашего противника по Герстенбергскому делу; он состоит поверенным Гуккигенской общины, которая вчера подала на вас жалобу. Я попросил его подождать; потом долго с ним совещался. Поэтому-то я так и запоздал, коллега. От него я узнал, что адвокаты всех наших противников объединились и позавчера вечером у них была продолжительная конференция. Присутствовало несколько журналистов—среди них ловкий доктор Ландман из «General-Anzeiger». А вы превосходно знаете, что в этой газете у вас нет ни единого гроша. Роли распределены превосходно,— могу уверить, что на сей раз вам не так-то легко будет выпутаться. Тайный советник обратился к советнику юстиции: «Каково ваше мнение, Гонтрам?» — Надо выждать время,— заявил тот,— какой-нибудь выход найдется. Но Манассе закричал: «А я говорю, что выхода нет никакого. Петля накинута, завтра ее затянут. Нельзя медлить ни минуты». — Что же, по-вашему, делать?— спросил профессор. — Я посоветую вам то же самое, что посоветовал бедному доктору Монену,— он ведь на вашей совести, ваше превосходительство. Это была с вашей стороны большая низость, — но что толку, что я говорю вам сейчас это прямо в лицо? Я советую немедленно реализовать все, что можно,— хотя, впрочем, Гонтрам и без вас может многое устроить. И тотчас же упаковывайте чемоданы и испаряйтесь — сегодня же ночью. Вот мой совет. — Приказ об аресте будет разослан повсюду,— заметил советник юстиции. — Разумеется,— воскликнул Манассе,—но не надо придавать особого значения. Я уже беседовал с коллегой Мейером. Он вполне разделяет мое мнение. Создавать скандальный процесс отнюдь не в интересах наших противников, — да и власти будут чрезвычайно довольны, если сумеют его избежать. Они хотят вас обезвредить, положить конец вашим делишкам: а для этого—поверьте—у них в руках есть хорошие средства. Если же вы испаритесь и поселитесь где-нибудь за границей, мы здесь все на свободе обсудим. Деньги, конечно, придется потратить немалые,— но уж о том говорить не приходится. С вами все же будут считаться — даже и теперь,— в их же собственных интересах, для того чтобы не дать такого лакомого кусочка радикальной и социалистической прессе. Он замолчал и стал ждать ответа. Профессор тен-Бринкен ходил взад и вперед по комнате, медленно, большими, размеренными шагами. — На какое время, по-вашему, придется отсюда уехать?— спросил он наконец. Маленький адвокат быстро повернулся к нему. «На какое время?— залаял он.— Ну и вопрос! Да на всю жизнь. Благодарите Бога, что у вас есть еще такая возможность; во всяком случае приятнее проживать свои миллионы в прекрасной вилле на Ривьере, чем кончить дни в душной тюрьме. А что дело этим кончится, я вам гарантирую. Да и к тому же прокуратура сама оставила нам лазейку открытой, следователь мог подписать приказ об аресте и сегодня утром, и теперь приказ был бы уже приведен в исполнение. Эти люди очень порядочны, — вы их сильно обидите, если не воспользуетесь их любезностью. Но зато если уж им придется наносить удар, они ни перед чем не остановятся; и тогда, ваше превосходительство, сегодняшний день — последний ваш день на свободе». Советник юстиции сказал: «Уезжайте! По-моему, это тоже самое лучшее». — О да, — протявкал Манассе,— самое лучшее и, главное, единственное, что остается. Уезжайте, исчезайте навсегда и возьмите с собой вашу дочь. Лендених будет вам благодарен — и отблагодарит вас. Тайный советник насторожился. В первый раз за вечер черты лица его оживились и спала мертвая маска апатии. «Альрауне, — прошептал он.— Альрауне, если только она согласится уехать...» Он провел рукой по высокому лбу—еще и еще раз. Потом сел, налил вина и выпил. — Я с вами, пожалуй, согласен,— сказал он.— Благодарю вас, но прежде будьте добры мне все объяснить.— Он взял документы. — Ну, вот, начнем хотя бы с кирпичного завода — про- шение... Адвокат начал спокойно, размеренно. Он брал один документ за другим, взвешивал возможности, каждый малейший шанс борьбы и успеха. Тайный советник слушал, вставлял по временам свои замечания, находил новые выходы, словно в прежние времена. Все трезвее, все спокойнее становился профессор,— казалось, будто с каждой новой опасностью пробуждается вновь его энергия. Целый ряд дел показался ему неопасным. Но оставалось еще очень много,— те ему действительно угрожали. Он продиктовал несколько писем, дал множество указаний, делая заметки, составляя прошения и жалобы. Потом взялся за путеводитель, составил маршрут и дал точные инструкции относительно ближайшего хода дел. И когда вышел из бюро, он мог по праву сказать, что дела его урегулированы. Он взял наемный автомобиль и спокойно, самоуверенно поехал в Лендених. Но когда сторож открыл ему ворота, когда он пошел по двору и поднялся по лестнице в дом, —самоуверенность вдруг сразу исчезла. Он стал искать Альрауне,— ему показалось хорошим признаком, что в доме не было никаких гостей. Горничная сказала, что барышня ужинала одна, а теперь у себя в комнате. Он поднялся наверх, постучал в дверь и вошел после ее «Войдите!» — Мне нужно с тобой поговорить,— начал он. Она сидела за письменным столом и подняла глаза. «Нет,— ответила она,— сейчас я не могу». — По очень важному делу, — попросил он. — По неотложному делу. Она посмотрела на него и закинула ногу на ногу. «Не сейчас,— повторила она,—ступай вниз. Через полчаса я приду». Он ушел, снял шубу, сел на диван и стал ждать. Он обдумывал, что сказать, — взвешивал каждую фразу, каждое слово. Прошел целый час, пока наконец он услышал ее шаги. Он поднялся, подошел к двери—она стояла перед ним, в костюме мальчика-портье, в ярко-красном мундирчике. — Ах!.. — мог он только произнести. — Как мило с твоей стороны! — В награду,— засмеялась она.— За то, что ты был сегодня таким послушным. Ну, а теперь в чем дело? Тайный советник, не колеблясь, рассказал ей всю правду, не прибавив от себя ничего и ничего не скрыв. Она не перебивала и спокойно слушала его исповедь. — В сущности, ты во всем виновата,— сказал он в заключение.—Я бы превосходно справился, во всяком случае мне было бы нетрудно. Но я все запустил, я думал только о тебе,— и вот у гидры выросли головы. — У злой гидры,— сыронизировала Альрауне.— И теперь она причиняет столько неприятностей храброму бедному Геркулесу? Впрочем, мне кажется, что на этот раз сам герой — ядовитая ящерица, а что гидра лишь карающая мстительница. — Разумеется, — согласился он,— с точки зрения этих людей. У них «общее право»— я же создал для себя свое собственное. Вот, в сущности, все мое преступление,— я думал, ты меня поймешь. Она засмеялась: — Конечно, почему бы и нет? А разве я тебя упрекаю? Ну, так что же ты намерен делать? Он заявил, что они должны уехать тотчас же, в ту же ночь. Они поедут путешествовать, посмотреть свет. Сперва, может быть, в Лондоне или Париже—там остановиться и закупить необходимое. Потом через океан прямо в Америку и в Японию или даже в Индию, все зависит от ее желания. Или туда и туда, — спешить нечего, времени много. А затем в Палестину, в Грецию, в Италию и Испанию. Где ей понравится, там они и останутся. Если ей надоест, они тотчас же уедут. А потом купят где-нибудь прелестную виллу, на озере Гарда или на Ривьере, с огромным парком, конечно. У нее будут лошади, автомобили, собственная яхта. Она будет принимать кого захочет, у нее будет открытый дом, шикарный салон... Он не скупился на обещания. Рисовал самыми яркими красками ее будущее—придумывал все новое и новое, стараясь увлечь ее своим пылом. Наконец он прервал себя и спросил: — Ну, Альрауне, что ты скажешь? Разве тебе не хотелось бы все это посмотреть? Она сидела на столе и раскачивала своими стройными ножками. — Конечно,— заявила она,—даже очень. Только... — Только? — быстро спросил он. — Если тебе хочется еще чего-нибудь, стоит лишь сказать. Я тотчас же сделаю. Она опять засмеялась: — Ну, так сделай. Мне очень хочется путешествовать, но без тебя! Тайный советник отшатнулся; у него закружилась голова, и он ухватился за спинку стула. Он старался найти слова для ответа, но не мог. Она продолжала: — С тобой мне будет скучно. Ты мне скоро надоешь. Нет, без тебя! Он тоже засмеялся, стараясь себя убедить, что она только шутит. «Но ведь именно мне и нужно уехать,— сказал он.— Уехать. Сегодня же ночью, не позже». — Так поезжай,— тихо произнесла она. |
|
Он хотел схватить ее руки, но она заложила их за спину.
— А ты, Альрауне?— умоляющим голосом спросил он. — Я?— повторила она.— Я останусь! Он начал снова умолять, плакать. Говорил, что она нужна ему, как воздух, которым он дышит. Пусть она сжалится над ним — ему скоро восемьдесят лет. Недолго еще он будет ее обременять. Потом он стал угрожать ей и закричал, что лишит ее наследства, выбросит на улицу без гроша в кармане… — Попробуй,— вставила она. Он не унимался. И снова яркими красками принялся рисовать ей тот блеск, которым хотел ее окружить. Она будет свободна, как ни одна девушка в мире,— будет делать, что заблагорассудится. Ни единого желания, ни единой мысли, которых бы он не осуществил. Пусть она только поедет с ним — не оставляет его одного. Она покачала головой: — Мне и здесь хорошо. Я ничего не сделала — и я останусь. Она произнесла это спокойно и тихо. Не перебивала его, давала говорить и обещать, но только качала головой, когда он спрашивал. Наконец она соскочила со стола. Легкими шагами подошла к двери, прошла спокойно мимо него. — Очень поздно,— сказала она.— Я устала, я пойду спать. Спокойной ночи, счастливого пути. Он преградил ей дорогу, сделал еще последнюю попытку, сослался на то, что он ее отец, что у нее есть по отношению к нему дочерние обязанности. Но она только рассмеялась. Подошла к дивану и села верхом на валик. — Как тебе нравится моя ножка? — внезапно воскликнула она. Вытянула стройную ногу и помахала в воздухе. Он не сводил с нее глаз, забыл все свои намерения, ни о чем больше не думал — ни о побеге, ни об опасности. Не видел ничего вокруг, не чувствовал ничего,— кроме этой строй- ной ноги в красном, которая двигалась вверх и вниз перед его глазами. — Я хороший ребенок,— защебетала Альрауне, — добрый ребенок. Я с удовольствием доставлю радость моему глупому папочке. Поцелуй же мне ножку! Он упал на колени, схватил ее ногу и стал покрывать поцелуями, не отрываясь, дрожащими губами... Альрауне вдруг вскочила легко и упруго. Схватила его за ухо, потрепала слегка по щеке. — Ну, папочка,— сказала она,— я хорошо исполнила свои обязанности дочери? Спокойной ночи! Счастливого пути, будь осторожнее, не дай себя поймать,— наверное, не так уж приятно в тюрьме. Пришли мне пару красивых открыток, слышишь? Она была уже в дверях,— он сидел, не двигаясь с места. Она поклонилась коротко и проворно, словно мальчик, взяла под козырек: — Имею честь кланяться, ваше превосходительство, крикнула она.— Только не шуми здесь, когда будешь укладываться, ты можешь меня разбудить. Он бросился за ней, но увидел, как она быстро взбежала по лестнице. Слышал, как наверху хлопнула дверь, слышал стук замка,— ключ дважды повернулся в нем. Он хотел за нею бежать, положил уже руку на перила, но почувствовал, что она не откроет, несмотря на все его просьбы. Почувствовал, что ее дверь заперта для него, — хотя бы он простоял целую ночь до утра, до тех пор пока... Пока не придут жандармы и не возьмут его... Он остановился. Прислушался: услышал легкие шаги наверху—два-три раза туда-сюда по комнате. Потом все смолкло. Мертвая тишина. Он вышел из дому, пошел под проливным дождем по двору. Вошел в библиотеку, отыскал спички, зажег на письменном столе две свечи и тяжело опустился в кресло. — Кто же она?— прошептал он.— Что за существо? Он открыл старинный письменный стол красного дерева и вынул кожаную книгу. Положил перед собой и взглянул на переплет. «А. т.-Б.,—прочел он вполголоса, — Альрауне тен-Бринкен». Игра была кончена, — кончена навсегда, он это чувствовал. И он проиграл — у него нет ни одного козыря больше. Он сам затеял игру, — сам стасовал карты. В его руках были все козыри, а он все-таки проиграл. Он улыбнулся горькой улыбкой. Что же — нужно платить…Платить? О да, но какой же монетой? Он посмотрел на часы — был уже первый час. Самое позднее в семь часов придут жандармы и арестуют его,— у него еще больше шести часов впереди. Они будут очень вежливы, любезны, предупредительны. Повезут в дом предварительного заключения на его собственном автомобиле. А потом, потом начнется борьба. Это не так уж плохо—долгие месяцы он будет бороться, не уступит врагам ни пяди. Но в конце концов — на суде — он будет разбит, старый Манассе прав. И впереди — тюрьма. Или побег. Но бежать он должен один. Один? Без нее? Он почувствовал, как ненавидит ее в эту минуту, но знал также, что не может думать ни о чем другом, только о ней. Он будет блуждать по свету бесцельно, без всякого смысла,— не будет видеть ничего и не слышать, кроме ее звонкого, щебечущего голоса, кроме ее стройной ноги в красном трико. О, он умрет от тоски по ней. Там ли, в тюрьме ли — не все ли равно. Эта нога—эта красивая, стройная ножка! Игра проиграна—нужно платить. Он заплатит тотчас же, ночью,—он никому не останется должен. Заплатить тем, что у него осталось, — своей жизнью. Он подумал, что ведь, в сущности, жизнь не имеет уже больше никакой ценности и что в конце концов он все-таки обманет своих партнеров. Мысль доставила ему некоторое удовольствие. Он стал раздумывать: нельзя ли причинить им еще какие-нибудь неприятности. Это было бы для него хотя бы небольшим удовлетворением. Он вынул из письменного стола свое завещание, в котором единственной наследницей назначалась Альрауне. Прочел, потом разорвал на мелкие клочки. — Я должен составить новое,— пробормотал он.— Но в чью пользу, в чью?.. Он взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила. У него есть сестра, а у той сын— Франк Браун, его племянник... Он колебался. Ему... ему? Разве не он принес в подарок профессору странное существо, от которого тот теперь гибнет? О, вот ему-то он должен заплатить еще больше, чем Альрауне! Если уж суждено погибнуть так жестоко, так неизбежно,— то пусть и Франк Браун, вселивший в него эту мысль, разделит его участь. О, против племянника есть превосходное оружие: дочь, Альрауне тен-Бринкен. Она и Франка Брауна приведет туда, где сейчас стоит он, профессор, тайный советник тен-Бринкен. Он задумался. Покачал головой и самодовольно улыбнулся с чувством последнего торжества. И написал завещание, не останавливаясь, своим быстрым уродливым почерком. Наследницей он оставлял Альрауне. Сестре завещал небольшую сумму и еще меньшую племяннику. Его же он назначал своим душеприказчиком и опекуном Альрауне до ее совершеннолетия. Франк Браун должен будет приехать сюда, должен быть около нее, будет вдыхать удушливый аромат ее губ. С ним будет то же, что и с другими. То же, что с графом и с доктором Моненом, то же, что с Вольфом Гонтрамом, то же, что с шофером. То же, что с самим профессором, наконец! Он громко расхохотался. Добавил еще, что если Альрауне умрет, не оставив наследников, состояние должно перейти к университету. Таким образом, племянник в любом случае ничего не получит. Он подписал завещание и аккуратно сложил. Потом опять взял кожаную книгу. Тщательно записал историю и добавил все, что произошло за последнее время. И за- кончил небольшим обращением к племяннику, — обращением, полным сарказма: «Испытай свое счастье. Жаль, что меня уже не будет, когда придет твой черед,— мне бы так хотелось на тебя посмотреть!» Он тщательно промокнул написанное, захлопнул книгу и положил обратно в письменный стол вместе с другими воспоминаниями: колье княгини, деревянным человечком Гонтрамов, стаканом для костей, белой простреленной карточкой, которую он вынул из жилетного кармана графа Герольдингена. На ней около трилистника была надпись: «Маскотта». И вокруг много спекшейся черной крови... Он подошел к драпировке и отвязал шелковый шнурок. Отрезал ножницами небольшой кусок и положил тоже в письменный стол. — Маскотта! — засмеялся он. Он посмотрел вокруг, влез на стул, сделал из шнура петлю, зацепил за большой гвоздь на стене, потянул за шнур, убедился, что тот достаточно крепок, — и снова влез на стул... Рано утром жандармы нашли его. Стул был опрокинут, — но мертвец одной ногой все еще касался его. Казалось, будто он раскаялся в поступке и в последний момент старался спастись. Правый глаз был широко раскрыт и устремлен на дверь. А синий распухший язык высунулся над отвисшей губой... Он был очень уродлив и безобразен. INTERMEZZO И быть может, белокурая сестренка моя, из серебристых колокольчиков твоих тихих дней льются мягкие звуки спящих грехов. Золотой дождь струит свою ядовитую желчь там, где прежде лежал белый снег тихих акаций, — горячие кровавники обнажают свою темную синь — там, где невинные колокольчики глициний возвещают мир и покой. Сладостна легкая игра бурных страстей, но слаще, по-моему, страшная борьба их в темную ночь. Однако слаще всего спящий грех в жаркий летний полдень. Она дремлет, нежная подруга моя,— нельзя будить ее. Ибо никогда не прекрасна она так, как во сне. Сладкий мой грех покоится в зеркале — близко, — покоится в тонкой шелковой сорочке, на белой простыне. Твоя рука, сестренка, свешивается с края постели, — тонкие пальцы с моими золотыми кольцами слегка извиваются. Прозрачны, точно первые проблески дня, твои розовые ногти. За ними ухаживает Фанни, черная камеристка, она творит чудеса. И я целую в зеркале чудеса твоих розовых ногтей. Только в зеркале — только в зеркале. Только ласкающим взглядом и сладким дыханием губ. Ибо они растут, растут, когда просыпается грех,— и становятся острыми когтями тигра. Разрывают мое тело... На кружевных подушках покоится головка твоя, — и вокруг спадают твои белокурые локоны. Спадают легко, точно языки золотого пламени, точно легкое дуновение первого ветра при пробуждении дня. А маленькие зубы смеются меж тонких губ, точно молочные опалы в сверкающем запястье богини Луны. И я целую золотые волосы, целую белоснежные зубы. В зеркале только—только в зеркале. Легким дыханием губ и ласкающим взглядом. Ибо я знаю: когда просыпается жаркий грех, маленькие опалы становятся страшными мечами, а золотистые локоны — ядовитыми змеями. Тогда когти тигрицы разорвут мое тело, острые зубы нанесут глубокие раны. Ядовитые змеи обовьются вокруг моей шеи, заползут в уши, напоят мозг своим ядом... Видишь, сестренка, как я целую ее — тут позади, в зеркале. У феи не могло быть более легкого дыхания. Я знаю прекрасно: когда проснется он, вечный грех,— в глазах твоих засверкают синие молнии и поразят мое бедное сердце. Моя кровь забурлит, а тело мое загорится могучим огнем, — проснется безумие и развернется во всю свою ширь... Страшный зверь, разорвав свои цепи, вырвется на свободу. Бросится на тебя, сестренка моя,— вонзится в твою прелестную грудь, которая станет вдруг могучей грудью вечной проститутки. Порвет оковы, раскроет страшную пасть, и тело оросится кровавым пороком. Но взгляд мой спокоен, словно шаги монахинь. И тише, все тише дыхание губ моих... Ибо ничто, дорогая подруга моя, не кажется мне таким сладостным, как целомудренный грех в его легком сне... |
| Следующая страница -> |
