| |||
|
Франк Браун сидел на гауптвахте. Наверху в Эренбрейтштейне. Сидел уже около двух месяцев и должен был сидеть еще три. Все лишь за то, что он выстрелил в воздух, так же как и его противник.
Сидел он наверху у колодца, с которого раскрывался далекий вид на Рейн. Он болтал ногами, смотрел вдаль и зевал. То же самое делали и трое товарищей, сидевших вместе с ним. Никто не говорил ни слова. На них были желтые куртки, купленные у солдат. Денщики намалевали на их спинах огромные черные цифры, означавшие № камер. Тут сидели сейчас второй, четырнадцатый и шестой. У Франка Брауна был № 7. На скалу к колодцу поднялась группа иностранцев, англичан и англичанок, в сопровождении сержанта гауптвахты. Он показал им несчастных арестантов с огромными цифрами,— которые сидели с таким печальным видом. В иностранцах зашевелилось чувство жалости, с ахами и охами они стали расспрашивать сержанта, нельзя ли дать что-нибудь несчастным. Это строго запрещено. Но в своем великодушии он повернулся и стал показывать туристам окрестности. Вот Кобленц, сказал он, а позади него Нейштадт. А там внизу у Рейна... Между тем подошли дамы. Несчастные арестанты заложили руки за спину, держа их как раз под номерами. В протянутые ладони тотчас же посыпались золотые монеты, папиросы и табак. Нередко попадались и визитные карточки с адресами. Игру выдумал Франк Браун и к общему удовольствию ввел ее здесь. — В сущности, это довольно-таки унизительно,— заметил № 14, ротмистр барон Флехтгейм. — Ты идиот,— ответил Франк Браун,— унизительно только то, что мы считаем себя такими аристократами, что отдаем все унтер-офицерам и ничего не оставляем себе. Если бы хоть по крайней мере эти проклятые английские папиросы не так пахли духами.— Он посмотрел на добычу.— Ага! Опять соверен. Сержант будет рад. Бог мой, мне бы и самому он пригодился! — Сколько ты вчера проиграл?— спросил № 3. Франк Браун засмеялся: «Ах — всю свою вчерашнюю получку. И еще вдобавок подписал векселей на несколько сотен, Черт бы побрал эту игру!» № 6 был юным поручиком, почти мальчиком, кровь с молоком. Он вздохнул глубоко: «Я тоже продулся». — Ну а, по-твоему, мы не проигрались?— огрызнулся на него № 14.—И только подумать, что бродяги кутят теперь на наши деньги в Париже. Сколько, по-твоему, они там пробу- дут? Доктор Клаверьян, морской врач, арестант № 12, заметил: — По-моему, дня три. Дольше они не смогут остаться, а то отсутствие их будет замечено. Да и на более долгое время не хватило бы денег». Те трое были—№ 4, № 5 и № 12. В последнюю ночь они много выиграли и тотчас же рано утром спустились вниз, стараясь не опоздать к парижскому поезду. Они отправились — немного развлечься, как это называлось в крепости. — Что же мы предпримем сегодня?— спросил № 14. — Напряги хоть раз свои пустые мозги,— сказал Франк Браун ротмистру. Он спрыгнул со стены и пошел через казарменный двор в офицерский сад. Он был в дурном настроении и громко что-то насвистывал. Не из-за проигрыша — он проигрывал уже не в первый раз и это его мало трогало. Но жалкое пребывание здесь, невыносимое безделье! Правда, крепостные правила были довольно свободны, и, во всяком случае, не существовало ни одного, которое бы оскорбляло хоть как-нибудь господ арестантов. У них было свое собственное собрание, в котором стоял рояль и большой гармониум; они получали десятка два газет. У каждого свой денщик. Камеры просторные, чуть ли не залы; они платили за них государству по пфеннигу в день. Обеды они брали из лучшей гостиницы города и держали обильный винный погреб. Было только одно неудобство: нельзя запирать свою камеру изнутри. Это единственный пункт, к которому комендант крепости относился невероятно строго. С тех пор как в крепости произошло самоубийство, каждая попытка приделать изнутри камеры задвижку или крючок подавлялась немедленно. — Что за дураки они все! — подумал Франк Браун.— Точно не может человек покончить с собою без всяких засовов! Это неудобство мучило его, отравляло радость существования. Быть в крепости одному было совершенно немыслимо. Он привязывал дверь веревками и цепочками, ставил перед нею кровать и другую мебель, но ничего не помогало: после продолжительной борьбы все разрушалось и разбивалось вдребезги товарищи торжествующе врывались в его камеру. О, эти товарищи! Каждый из них был превосходнейшим и симпатичнейшим малым. С каждым из них можно без скуки поболтать наедине полчаса. Но вместе они были невыносимы, они пели, пили, играли по целым дням и ночам в карты. А кое-когда принимали у себя женщин, которых приводили услужливые денщики. Или предпринимали продолжительные экскурсии — вот и все геройские подвиги! Ни о чем другом они никогда и не говорили. Те, что сидели в крепости дольше других, были еще хуже. Они совсем погибали в этом бесконечном безделье. Доктор Бюрмеллер, застреливший своего шурина и сидевший здесь уже целых два года, и его сосед, драгунский лейтенант граф фон Валендар, на полгода больше наслаждавшийся прекрасным воздухом крепости. А те, что поступали сюда вновь, уже через неделю уподоблялись другим. Кто был самым грубым и необузданным, тот пользовался наибольшим почетом. Почетом пользовался и Франк Браун. На второй же день он запер рояль, потому что не захотел больше слушать несносной «Весенней песни» ротмистра. Забрал ключ и бросил потом с крепостного вала. Он привез сюда и ящики с пистолетами и часто подолгу стрелял. Что же касается выпивки и ругательств, то он мог соперничать с кем угодно. А ведь он, собственно, радовался этим летним месяцам в крепости. Он привез с собою целую кипу книг, новые перья и массу бумаги. Он думал, что сумеет здесь работать. Радовался заранее вынужденному одиночеству. Но за все время он не раскрыл ни одной книги, не написал даже письма. Он сразу втянулся в дикий, ребяческий хаос, который, однако, был противен ему, но из которого он не мог ни за что вырваться; он ненавидел своих товарищей, любого из них... В саду появился денщик и откозырял: — Господин доктор, письмо. Письмо в воскресенье? Он взял его из рук солдата. Письмо было адресовано ему домой и оттуда переслано сюда. Он узнал тонкий почерк своего дяди. От него? Что ему вдруг понадобилось? Он помахал письмом в воздухе, — ах, ему захотелось отправить его обратно. Что ему за дело до старого профессора?! Да, это было последнее, что он от него видел с тех пор, как приехал вместе с ним в Лендених, после того торжества у Гонтрамов. С тех пор, как он старался убедить его создать Альрауне, с тех пор — прошло больше двух лет. О, как давно это было! Он перешел в другой университет, сдал все экзамены. А теперь сидел в этой лотарингской дыре—в качестве референдария. Работал ли он? Нет, он продолжал жизнь, которую вел студентом. Его любили женщины и все те, которым нравилась свободная жизнь и дикие нравы. Начальство относилось к нему неодобрительно. Правда, он работал иногда, но работу его начальство всегда называло ерундой. Как только появлялась возможность, он уезжал, отправлялся в Париж. Был больше у себя дома на Butte Sacree, чем в суде. Но, в сущности, он не знал, чем все это кончится. Несомненно только одно: никогда не выйдет из него юриста, адвоката, судьи, даже чиновника. Но что же ему предпринять? Он жил изо дня в день, делал новые и новые долги. Он все еще держал в руках письмо: хотел открыть, но в то же время его тянуло что-то вернуть письмо нераспечатанным. Это был бы известного рода ответ, — хотя и запоздалый,— на другое письмо, которое написал ему дядя два года назад вскоре после той ночи. С пятью другими студентами он в полночь проезжал через деревню, возвращаясь с пикника. Вдруг ему пришла в голову мысль пригласить их в дом тен-Бринкена. Они оборвали звонок, громко кричали и неистово ломились в железные ворота. Поднялся такой адский шум, что сбежалась вся деревня. Тайный советник был в отъезде, но лакей впустил их по приказанию племянника. Они отвели лошадей в конюшню. Франк Браун велел разбудить прислугу, приготовить ужин и сам отправился за винами в дядюшкин погреб. |
|
Они пировали, пили и пели, буйствовали в доме и в саду, шумели и ломали все, что только попадалось под руку. Только рано утром уехали они с тем же криком и шумом, повиснув на своих лошадях, точно дикие ковбои, и некоторые — словно мешки с мукой. Молодые люди вели себя, как свиньи, доложил Алоиз тайному советнику.
Тем не менее другое рассердило профессора, — про это он ни слова не сказал бы. Но на буфете лежали яблоки, свежие груши и персики из его оранжерей. Редкие плоды, взращенные с невероятными трудностями. Первые плоды новых деревьев,— они лежали там в вате на золотых тарелках и созревали. Но студенты не сочли нужным считаться со стараниями профессора и беспощадно набросились на добычу. Одни откусывали по кусочку, но, убедившись, что те еще не поспели, кидали их на пол. Профессор написал племяннику недовольное письмо и просил его не переступать больше порога его дома. Франк Браун был глубоко оскорблен, проступок казался ему пустою безделицей. Ох, если бы письмо, которое он сейчас держал в руке, пришло туда, куда оно адресовано, в Мец или даже на Монмартр,— ни минуты не колеблясь, отослал бы его обратно нераспечатанным. Но здесь—здесь—в этой невыносимой скуке? Он решился. — Во всяком случае, хоть какое-нибудь развлечение,— повторил он и распечатал письмо. Дядя сообщал ему, что при зрелом размышлении он решил последовать совету, данному племянником. У него имеется уже подходящий объект для отца: прошение о пересмотре дела убийцы Неррисена оставлено без последствий, и нужно думать, что и прошение о помиловании будет также отклонено. Он ищет теперь только мать. Он сделал несколько попыток, но они не привели ни к каким результатам. По-видимому, не так-то легко найти что-нибудь подходящее. Но время не ждет, и он спрашивает племянника, не хочет ли тот помочь в этом деле. Франк Браун повернулся к денщику. — Что, почтальон еще здесь? — спросил он. — Так точно, господин доктор, — ответил солдат. — Скажи, чтобы подождал. Вот, дай ему на чай. Он пошарил в кармане и наконец нашел монету. С письмом в руках он быстро пошел к крепости, но едва он достиг казарменного двора, как навстречу показалась жена фельдфебеля, а позади нее телеграфист. — Для вас телеграмма,— сказала она. Телеграмма была от доктора Петерсена, ассистента тайного советника. Она гласила: «Его превосходительство сейчас Берлине, гостинице «Рим». Ждем немедленного ответа, можете ли приехать». Его превосходительство? Так, значит, дядюшка стал превосходительством! Поэтому-то, наверное, он и в Берлине—в Берлине — ах, жалко, лучше бы он поехал в Париж, там, наверное, легче найти что-нибудь, и, во всяком случае, более подходящее, нежели здесь... Но безразлично, Берлин — так Берлин. Во всяком случае, хоть какая-то перемена. Он задумался на минуту. Он должен уехать, уехать сегодня же вечером. Но — у него нет ни гроша. У товарищей тоже. Он посмотрел на жену фельдфебеля. «Послушайте... — начал он, но вовремя удержался: — Дайте ему на чай и запишите на мой счет». Он отправился в свою комнату, упаковал чемодан и велел денщику отнести его тотчас же на вокзал и ждать там. Потом сошел вниз. В дверях стоял фельдфебель, смотритель тюрьмы. Он ломал руки и, по-видимому, был страшно взволнован. «Вы тоже хотите уехать, господин доктор?— жалобно спросил он.— А тех трех господ уже нет, они в Париже—за границей! Господи, чем все это только кончится? Я попадусь, ведь я один — на мне вся ответственность». — Ну, не так страшно, — ответил Франк Браун,— я уезжаю всего на два дня. Тогда, наверное, уже вернутся и те. Фельдфебель начал опять: «Да ведь я не из-за себя только. Мне все равно, но другие мне завидуют. А сегодня как раз будет дежурить сержант Беккер. Он...» — Он будет молчать,— возразил Франк Браун, — он только что получил от нас больше тридцати марок — милосердное подаяние англичан. Впрочем, я зайду в Кобленце в комендантское управление и возьму отпуск. Ну, вы довольны? Но смотритель вовсе не был доволен: «Как? В управление? Помилуйте, господин доктор! Ведь у вас нет пропуска в город. А вы еще хотите в комендантское управление!» Франк Браун рассмеялся: «Именно туда-то я и пойду. Я хочу призанять деньжонок у коменданта». Фельдфебель не произнес ни слова,— стоял неподвижно точно окаменев, с широко раскрытым ртом. — Дай-ка мне десять пфеннигов,— крикнул Франк Браун денщику,— мне надо заплатить у моста. Он взял монету и быстрыми шагами пошел к двери. Оттуда через офицерский сад, перелез через стену, нашарил на другой стороне сук огромного дуба и спустился по стволу. Потом пробрался к реке. Через двадцать минут он был уже внизу. По этой дороге они обыкновенно прокрадывались во время ночных прогулок. Он пошел вдоль Рейна до моста, а потом направился в Кобленц. Явился в комендантское управление, узнал, где квартира генерала, и поспешил туда. Послал свою визитную карточку и велел сказать, что пришел по крайне важному делу. — Чем могу служить? Франк Браун сказал: «Простите, ваше превосходительство, я арестованный с гауптвахты». Старый генерал недовольно посмотрел на него, видимо, рассерженный неожиданным ответом. — Что вам угодно? Да и как вы пришли в город? У вас есть пропуск? — Есть, ваше превосходительство,— ответил Франк Браун.— Пропуск в церковь. Он лгал, но знал хорошо, что генералу нужен только какой-нибудь ответ. «Я пришел просить ваше превосходительство дать мне отпуск на три дня в Берлин. Мой дядя умирает». Комендант вспыхнул: «Какое мне дело до вашего дяди? Нет, невозможно! Вы сидите там наверху не для своего удовольствия, а потому, что нарушили законы государства, понимаете? Всякий может прийти и сказать — что у него умирает дядя или тетка. Если бы это, по крайней мере, были родители, я еще понимаю! Я принципиально отказываю вам в отпуске!» — Покорно благодарю, ваше превосходительство,— ответил Франк Браун.— Тогда я немедленно телеграфирую своему дяде «Его превосходительству действительному тайному советнику профессору тен-Бринкену, что его единственному племяннику не разрешают приехать, чтобы закрыть его усталые глаза. Он поклонился и направился к двери. Но генерал удержал его. Он этого ждал. — Кто ваш дядя?— спросил он, колеблясь в нерешительности. Франк Браун повторил имя и громкий титул, вынул из кармана телеграмму и протянул коменданту: «Мой бедный дядюшка приехал в Берлин делать операцию, но она, к несчастью, прошла неудачно». — Гм!— заметил комендант.— Поезжайте, молодой человек, поезжайте скорее. Быть может, его еще удастся спасти. Франк Браун состроил плачевную мину и сказал: «Все зависит от Бога. Если моя молитва дойдет до Него...— Он подавил глубокий вздох и продолжал:— Благодарю вас, ваше превосходительство. Но у меня есть еще одна просьба». Комендант вернул ему телеграмму. — В чем дело?— спросил он. Франк Браун решился сказать прямо. — У меня нет денег на дорогу. Я хочу просить ваше превосходительство одолжить мне триста марок. Генерал недоверчиво посмотрел на него. — Нет денег, гм — так, так— нет денег? Но ведь вчера было первое! Разве вы не получили? — Нет, получил, ваше превосходительство,— ответил он поспешно.— Но ночью все проиграл. Старый комендант рассмеялся. «Так вам и нужно, злодей. Значит, вы хотите триста марок?» — Да, ваше превосходительство. Мой дядюшка будет, конечно, очень обрадован, если я передам ему, что ваше превосходительство помогли мне выйти из затруднительного положения. Генерал повернулся, подошел к несгораемому шкафу, открыл его и вынул три кредитных билета, подал Брауну перо и заставил написать расписку; потом дал деньги. Тот взял их, слегка поклонился: — Крайне обязан, ваше превосходительство! — Не стоит благодарности,— ответил комендант.— Поезжайте и возвращайтесь вовремя. Кроме того, передайте от меня сердечный привет его превосходительству. Еще раз «Крайне обязан, ваше превосходительство». Потом последний поклон — и Франк Браун вышел из комнаты. Одним взмахом перескочил он шесть ступеней лестницы и еле удержался, чтобы не испустить радостный крик. — Ну, пока все благополучно.— Он подозвал экипаж и поехал на вокзал в Эренбрейштейн. Посмотрел там расписание и увидел, что ждать еще около грех часов. Он подозвал денщика, сторожившего чемодан, велел ему скорее сбегать наверх и позвать в «Красный петух» поручика фон Плессена. — Смотри только, не спутай,— добавил он.— Того молодого господина, который приехал недавно, у него на спине №6. Подожди-ка! Твои десять пфеннигов принесли уже проценты.— Он кинул ему десятимарковую монету. Он отправился в ресторан, долго обдумывал меню и заказал наконец изысканный ужин. Сел у окна и стал смотреть на бесконечную толпу обывателей, гулявших по берегу Рейна. Наконец появился поручик. — Ну, в чем дело? —— Садись,— ответил Франк Браун.— Но молчи и не спрашивай, ешь, пей и будь доволен.— Он дал ему стомарковый билет: — Вот, заплатишь за ужин. А сдачу возьми себе и скажи там наверху, что я уехал в Берлин — получил отпуск. По всей вероятности, я опоздаю и приеду не раньше конца недели. Белобрысый поручик посмотрел на него с почтительным удивлением: «Скажи, пожалуйста, как тебе удалось все устроить?» — Это тайна,— ответил Франк Браун.— Но все равно вы бы ею не сумели воспользоваться, если бы я даже вам рассказал. Еще раз его превосходительство надуть не удастся. Твое здоровье! |
|
Поручик проводил его на вокзал, помог внести чемодан и долго еще махал ему шляпой и носовым платком. Франк Браун отошел от окна и забыл в ту же минуту и маленького поручика и своих товарищей, и крепость. Он разговорился с кондуктором и расположился в купе. Потом закрыл глаза и заснул.
Кондуктору пришлось его долго расталкивать, пока он проснулся. — Сейчас вокзал Фридрихштрассе. Он собрал вещи, вышел из вагона и поехал в отель. Велел дать комнату, принял ванну, переоделся. И сошел вниз, в ресторан. В дверях его встретил доктор Петерсен. — Ах, это вы, господин доктор, — воскликнул он. — Как обрадуется его превосходительство. Его превосходительство! Опять его превосходительство. Это слово резало слух. — Как поживает дядюшка?— спросил он.— Ему лучше? — Его превосходительство вовсе не болен. — Ах, вот как,— заметил Франк Браун.— Вовсе не болен?! Жаль,— я думал, что дядюшка умирает. Доктор Петерсен посмотрел с изумлением: — Я вас не понимаю... Но он перебил: «Совсем и не нужно. Мне только жаль, что профессор не на смертном одре. Это было бы очень мило. Я бы похоронил его тут. Конечно, при условии, если бы он не лишил меня наследства. Хотя это очень возможно — и даже вполне вероятно.— Он увидел недоумевающее лицо врача и насладился его смущением. Потом продолжал:— Но скажите, доктор, с каких пор мой дядюшка стал его превосходительством?» — Уже четыре дня, по случаю... Он перебил: — Уже четыре дня? А сколько лет вы у него в качестве— в качестве правой руки? — Десять лет, — ответил доктор Петерсен. — Целых десять лет вы его называли тайным советником, я теперь в четыре дня он успел настолько стать его превосходительством, что вы не можете его себе иначе представить? — Простите, господин доктор, — возразил ассистент смущенно и робко, — что вы, собственно, хотите этим сказать? Но Франк Браун взял его под руку и повел к столу: «О, я хочу только сказать, что вы вполне светский человек. Вы любите всякие условности, у вас врожденный инстинкт к изысканной светскости. Вот что хотел я сказать. А теперь, доктор, давайте позавтракаем, и вы мне расскажете, что вам удалось уже сделать». Вполне удовлетворенный, доктор Петерсен сел. Он примирился со странным тоном молодого человека. Ведь этот юный референдарий, которого он знал еще мальчиком, такой ветрогон, сорвиголова. И к тому же он все-таки племянник его превосходительства. Ассистенту было тридцать шесть лет. Он был среднего роста. Франку Брауну казалось, что все «средне» в этом человеке: не велик и не мал его нос, не уродливо, но и не красиво лицо. Он уже не молод, но и не стар, волосы не совсем темные, но и не совсем еще седые. Сам он не глуп, но и не умен, не особенно скучен, но и не особенно интересен. Одет не элегантно, но и не так уж плохо. Во всем воплощал он золотую середину: он был именно таким человеком, какой нужен тайному советнику. Хороший работник, достаточно умный, чтобы понимать и делать, что от него требовали, и притом не настолько интеллигентный, чтобы выходить из отведенных ему рамок и проникать в суть той запутанной игры, которую вел его патрон. — Сколько вы получаете у дядюшки?—спросил Франк Браун. — Не очень-то много, но во всяком случае достаточно,— послышалось в ответ. — Я доволен. К новому году я получил опять четыреста марок прибавки.— Он заметил к своему удивлению, что Франк Браун начал завтрак с десерта: съел яблоко и тарелку вишен. — Какие сигары вы курите? — продолжал допытываться референдарий. — Какие сигары? Средние, не слишком крепкие...— Он перебил себя.— Но почему вы об этом спрашиваете? — Так, — ответил референдарий,— мне интересно... Но расскажите же, что вы, собственно, успели подготовить к нашему делу. Доверил ли вам профессор свой план? Конечно, — с гордостью сказал доктор Петерсен, — я единственный человек, который знает об этом,— кроме вас, разумеется. Опыт имеет огромное научное значение. Франк Браун закашлялся: «Гм, вы думаете?» — Безусловно,— ответил врач. — Прямо-таки гениально, как его превосходительство все устроил и подавил возможность каких-либо нападок. Вы ведь знаете, как нужно остерегаться. Вообще на нас, врачей, всегда нападает публика за различные опыты, безусловно, необходимые. Вот, например, вивисекция. Господи, люди буквально не переносят этого слова. Эксперименты с возбудителями болезней, прививками и так далее словцо сучок в глазу для прессы. Тогда как мы производим опыты почти исключительно над животными. Что же было бы теперь, когда вопрос идет об искусственном оплодотворении, и тем более человека? Его превосходительство нашел единственную возможность: он берет приговоренного к смерти преступника и проститутку, которой дает за это вознаграждение. Посудите же сами: за такой материал не вступится самый гуманный пастор. — Действительно, гениально,— подтвердил Франк Браун.— Вы совершенно правы, преклоняюсь перед изобретательностью вашего патрона. Доктор Петерсен рассказал, что его превосходительство с его помощью делал в Кельне различные попытки найти подходящую женщину, но все они были безуспешны. Оказалось, что в тех слоях населения, из которых обычно выходят эти существа, господствуют совершенно своеобразные понятия об искусственном оплодотворении. Им не удалось толком объяснить женщинам сущность дела, — не говоря уже о том, чтобы побудить какую-либо из них заключить договор. А между тем его превосходительство пускал в ход все свое красноречие, доказывал самым очевидным образом, что, во-первых, нет ни малейшей опасности, во-вторых, что они могут заработать хорошие деньги и, наконец, в-третьих, могут оказать огромную услугу медицине. — Одна даже закричала во все горло: на всю науку ей...— она употребила очень некрасивое выражение. —Фу!— заметил Франк Браун,— как она только могла! — Но тут как раз подвернулся удобный случай, его превосходительство должен был поехать в Берлин на интернациональный гинекологический конгресс. Здесь, в столице, представится, несомненно, гораздо более богатый выбор. Кроме того, нужно полагать, что и понятия здесь не такие отсталые, как в провинции. Даже в этих кругах здесь, наверное, не такой суеверный страх перед всем новым и, вероятно, больше практического понимания материальных выгод и больше идеального интереса к науке. — Особенно последнего,— подчеркнул Франк Браун. Доктор Петерсен согласился. Просто невероятно, с какими устарелыми воззрениями пришлось им столкнуться в Кельне. Любая морская свинка, любая обезьяна бесконечно разумнее и понятливее, чем все эти женщины. Он совершенно отчаялся в высоком интеллекте человечества. Но он надеется, его поколебленная вера снова укрепится здесь. — Без всякого сомнения, — подтвердил Франк Браун. -— Действительно, было бы величайшим позором, если бы берлинские проститутки спасовали перед обезьянами и морскими свинками. Скажите, когда придет дядюшка? Он уже встал? — Давно, — любезно ответил ассистент. — Его превосходительство уже вышел: у него в десять часов аудиенция в министерстве. — Ну, а потом?— спросил Франк Браун. — Я не знаю, сколько он там пробудет,— ответил доктор Петерсен.— Во всяком случае, его превосходительство просил ждать его в два часа на заседании конгресса. В пять часов у него опять важное свидание здесь, в отеле, с несколькими берлинскими коллегами. А в семь часов его превосходительство будет обедать у директора. Быть может, вы в этот промежуток его повидаете... Франк Браун задумался. В сущности, очень приятно, что дядюшка занят весь день: не нужно было и думать о нем. «Будьте добры передать дядюшке,— сказал он,— что мы встретимся с ним в одиннадцать часов вечера здесь внизу, в отеле». — В одиннадцать?— Ассистент сделал озабоченное лицо.— Не слишком ли поздно? Его превосходительство в это время уже ложится спать. И особенно после такого утомительного дня! — Его превосходительству придется лечь сегодня немного позднее. Будьте добры передать ему это,— категорически заявил Франк Браун.— Одиннадцать часов совсем не поздно для наших целей — скорее даже несколько рано. Назначим же лучше в двенадцать. Если бедный дядюшка слишком устанет, он может до тех пор немного поспать. А теперь, доктор, будьте здоровы — до вечера. — Он встал, поклонился и вышел. Он закусил губы и почувствовал вдруг, как глупо было все то, что он тут говорил добродушному доктору. Как мелочна была ирония, как дешевы остроты. Ему стало стыдно. Нервы его требовали какого-нибудь дела — а он болтал чепуху; мозг его излучал искры — а он делал потуги на остроумие. Доктор Петерсен долго смотрел ему вслед. «Какой он заносчивый, — сказал он сам себе.— Даже руки не подал». Он налил еще кофе, подбавил молока и намазал аккуратно бутерброд. А потом подумал с искренним убеждением: заносчивость к добру не ведет. И, как нельзя более удовлетворенный своей обывательской мудростью, стал есть хлеб и поднес ложку к губам. Был почти час ночи, когда явился Франк Браун. — Прости, дядюшка, — сказал он небрежно. — Да, племянничек,— заметил тайный советник,— долго заставляешь себя ждать. Франк Браун широко раскрыл глаза: «Я был очень занят, дядюшка. Впрочем, ведь ты тут ждал не из-за меня, а из-за своих собственных планов». Профессор посмотрел на него недовольно. —Послушай!..— Начал было он. Но овладел собою.— Впрочем, оставим. Благодарю тебя во всяком случае, что приехал мне помочь. Ну, пойдем. |
| Следующая страница -> |
