| |||
|
Доктор Карл Петерсен подал тайному советнику большую красиво переплетенную книгу, которую заказал по специальному его распоряжению: на красной коже в верхнем левом углу красовался старинный герб тен-Бринкенов, а в середине сияли большие золотые инициалы: А.т.-Б. Первые страницы были пусты: профессор оставил их для того, чтобы записать всю предварительную историю. Рукопись начиналась рукою доктора Петерсена и содержала краткое и простое жизнеописание матери того существа, которому посвящена была книга. Ассистент заставил девушку рассказать еще раз свою жизнь и тотчас же записал в эту книгу. Здесь были перечислены даже те наказания, которым она подвергалась: дважды осуждена за бродяжничество, пять или шесть раз за нарушение полицейских правил, касающихся ее профессии, и один раз даже за воровство,— но она утверждала, что в этом совершенно неповинна: ей просто подарили бриллиантовую булавку.
Далее шло — опять рукою доктора Петерсена — жизнеописание отца, безработного горняка Петера Вейнанда Нерриссена, осужденного на смертную казнь по приговору суда присяжных. Прокуратура любезно предоставила в распоряжение доктора все документы, и с помощью их он и составил биографию. Судя по ней, Нерриссен еще с детства был предназначен самою судьбою к тому, что его теперь ожидало. Мать — закоренелая алкоголичка, отец — поденщик, судился несколько раз за жестокое обращение. Один из братьев сидел уже десять лет в тюрьме. Сам Петер Вейнанд Нерриссен после окончания школы поступил в учение к кузнецу, который засвидетельствовал затем на суде его искусную работу, а также невероятную силу. Тем не менее кузнец его скоро прогнал, потому что тот не позволял говорить себе ни единого слова, да и кроме того на него жаловались все женщины. После этого он служил на многих фабриках и поступил наконец на завод «Феникс» в Руре. От военной службы его освободили по физическим недостаткам: на левой руке не хватало двух пальцев. В профессиональных союзах он никогда не участвовал: ни в старых социалистических, ни в христианских, ни даже в гирш-дункеровских, — это обстоятельство старался использовать в его защиту адвокат на суде. С завода его прогнали, когда он в драке тяжело ранил ножом обер-штейгера. Его судили и приговорили к году тюрьмы. С момента выхода из тюрьмы точных сведений о нем не имеется: тут приходится полагаться всецело на его собственные показания. Судя по ним, он начал бродяжничать, дошел до Амстердама. По временам работал и несколько раз сидел за бродяжничество и мелкие кражи. Но, по-видимому, — так утверждал, по крайней мере, прокурор — он и за те семь-восемь лет совершил несколько более тяжелых преступлений. Преступление, за которое его осудили теперь, было не совсем ясно, — остался нерешенным вопрос, было ли то убийство с целью грабежа или на половой почве. Защита старалась изобразить его в следующем виде: обвиняемый однажды вечером встретил в поле девятнадцатилетнюю, хорошо одетую помещичью дочь Анну Сивиллу Траутвейн и сделал попытку ее изнасиловать. Но встретил сопротивление и, главным образом затем, чтобы заглушить ее дикие крики, выхватил нож и убил ее. Вполне естественно, что желая скрыться, он украл затем бывшие при ней деньги и снял некоторые драгоценные вещи. Объяснение противоречило, однако, данным вскрытия трупа, которое установило страшное надругательство над жертвой: преступник изрезал ее ножом, причем удары были нанесены с изумительной правильностью. Документ заканчивался так, что пересмотр дела был отклонен, что корона не воспользовалась последним своим правом помилования и что казнь назначена была на следующий день в шесть часов утра. В заключение еще значилось, что преступник согласился на предложение доктора Петерсена, потребовав за это две бутылки водки, которые он получил сегодня в восемь часов вечера. Тайный советник прочел описание и возвратил доктору книгу» — Отец дешевле матери! — рассмеялся он. Потом обратился к ассистенту: — Так, значит, вы будете присутствовать на казни. Не забудьте взять с собою физиологический раствор соли и торопитесь по возможности — дорога каждая минута. Особых распоряжений на этот счет я вам не даю. Сиделки приглашать не нужно; нам поможет княгиня. — Княгиня Волконская, вероятно? — спросил доктор Петерсен. — Да, да, — кивнул профессор,— у меня есть основание привлечь ее к операции — да и она сама очень интересуется. Да, кстати, как сегодня наша пациентка? Ассистент ответил: «Ах, ваше превосходительство, старая песня, одна и та же все три недели, что она здесь. Плачет, кричит и буянит, — требует, чтобы ее выпустили. Сегодня опять она разбила два таза. — Пробовали вы ее уговаривать?— спросил профессор. — Конечно, пробовал, но она не дает говорить, — ответил доктор Петерсен. — Поистине счастье, что завтра все будет кончено. Но как сумеем мы удержать ее до рождения ребенка, для меня загадка. — Вам не придется ее разрешать, Петерсен.— Тайный советник снисходительно потрепал его по плечу. — Мы уже найдем средство, делайте только свое дело. Ассистент почтительно ответил: «Можете во всем на меня положиться, ваше превосходительство». Раннее утреннее солнце поцеловало густую листву чистенького садика, в котором была расположена женская клиника тайного советника. Оно скользнуло лучами по пестрым, еще влажным от росы клумбам георгинов и приласкало высокий, вьющийся, кудрявый хмель на стене. Пестрые чижики и большие дрозды прыгали по гладким дорожкам, по скошенной траве. Проворно взлетели они в воздух, когда восемь железных копыт загремели по каменной мостовой улицы. Княгиня вышла из экипажа и быстрыми шагами прошла через сад. Щеки ее горели, высокая грудь подымалась, когда она взошла по лестнице в дом. Навстречу ей вышел тайный советник и сам отворил дверь: «Да, ваше сиятельство, вот это я называю пунктуальностью! Войдите, пожалуйста. Я приготовил для вас чаю». Она сказала — голос едва повиновался ей, она задыхалась от волнения: «Я — прямо — оттуда. Я видела все. Это — это — меня так — взволновало!» Он провел ее в комнату: — Откуда, ваше сиятельство? С—казни? — Да,— ответила она.— Доктор Петерсен тоже сейчас будет здесь. Получила билет — еще вчера вечером... Это было — так — страшно — так... Тайный советник подал ей стул: «Может, налить вам чаю?» Она кивнула: «Пожалуйста, ваше превосходительство, будьте добры! Как жаль, что вас не было там! Какой он красивый — здоровый — сильный — высокий...» — Кто?— спросил профессор.— Преступник? Она начала пить чай: «Ну да, убийца! Сильный, стройный — могучая грудь — как у атлета. Огромные мускулы — будто у быка...» — Вы, ваше сиятельство, видели всю процедуру? — спросил тайный советник. — Превосходно видела! Я стояла у окна, как раз передо мной был эшафот. Когда его выводили, он немного шатался — его должны были поддерживать. Будьте добры еще кусок сахару. Тайный советник подал сахар: «Он что-нибудь говорил?» — Да,— ответила княгиня.— Даже дважды. Но всякий раз по одному слову. Первое, когда прокурор прочел приговор. Он закричал вполголоса — но, право, я не могу повторить этого слова... — Но — ваше сиятельство!— тайный советник ухмыльнулся и слегка погладил ее по руке.— Передо мною вам, во всяком случае, стесняться нечего. Она рассмеялась: «Конечно, конечно, нет. Ну, так вот — дайте мне, пожалуйста, кусочек лимона, мерси, положите прямо в чашку — ну, так вот, он сказал — нет, я не могу повторить...» — Ваше сиятельство! — тоном легкого упрека заметил профессор. — Тогда закройте глаза. Тайный советник подумал: «Старая обезьяна!» Но все же закрыл глаза. «Ну?» — спросил он. Она все еще жеманилась: «Я — я скажу по-французски». — Ну — хоть по-французски! — воскликнул он с нетерпением. Она сложила губы, нагнулась к нему и шепнула что-то на ухо. Профессор откинулся немного назад, крепкие духи княгини были ему неприятны: «Так вот, значит, что он сказал!» — Да, — и произнес это так, точно хотел сказать, что ему все безразлично. Мне в нем это понравилось. — Еще бы, — согласился тайный советник. — Жаль только, что он не сказал этого — по-французски. Ну, а другое слово? — Ах, оно было уж неинтересно. — Княгиня пила чай и ела кекс. — Второе слово испортило хорошее впечатление, которое он на меня произвел. Подумайте только, ваше превосходительство: когда палач взял его, он начал вдруг кричать, плакать, как ребенок. — Ах, — воскликнул профессор.— Еще чашечку чаю, ваше сиятельство? Что же он закричал? — Сначала он сопротивлялся молча, но изо всех сил, хотя руки были у него связаны за спиною. Помощники палача кинулись на него, а сам палач во фраке и белых перчатках стоял спокойно и только смотрел. Мне понравилось, как преступник стряхнул с себя троих молодцов,— они опять бросились на него, но он не давался. О, как это взволновало меня, ваше превосходительство! — Могу себе представить, ваше сиятельство,— заметил он. — А потом один из помощников палача подставил ему ногу и быстро поднял сзади за связанные руки. Он упал. И, наверное, понял, что сопротивление не приведет ни к чему, что его песенка спета. Быть может — он был пьян — а потом вдруг протрезвился. Да — и вдруг закричал... Тайный советник улыбнулся: «Что же он закричал? Не закрыть ли мне снова глаза?» — Нет, вы можете спокойно открыть их. Он стал сразу каким-то робким, жалким, беспомощным и закричал: «Мама — мама — мама». Много раз. Наконец они поставили его на колени и впихнули голову в круглое отверстие доски. — Так, значит, до последней минуты он звал свою мать? — переспросил тайный советник. — Нет, — ответила она,— не до последней. Когда доска обхватила шею и голова показалась с другой стороны, он сразу вдруг замолчал, в нем что-то, наверное, произошло. Профессор стал слушать со вниманием: «Вы хорошо видели его лицо, ваше сиятельство?» Княгиня ответила: «Видела я превосходно, но что было с ним — я не знаю. Да ведь это продолжалось всего одно мгновение: палач посмотрел вокруг, все ли в порядке, а рука уже искала кнопку, чтобы опустить нож. Я увидела глаза убийцы, они были широко раскрыты в какой-то безумной страсти, увидела широко раскрытый рот и жадные, искаженные черты лица...» Она замолчала. «Это все?» — спросил профессор. — Да, потом нож упал, и голова скатилась в мешок, который держал тут же помощник. Дайте мне еще мармеладу. |
|
Раздался стук в дверь; вошел доктор Петерсен. В руках у него была длинная пробирка, тщательно закрытая и закутанная ватой.
— С добрым утром, ваше превосходительство!— сказал он.— С добрым утром, ваше сиятельство, вот—здесь все. Княгиня вскочила с места: «Дайте мне посмотреть...» Но тайный советник удержал ее: «Подождите, ваше сиятельство, вы еще успеете увидеть. Если ничего не имеете против, то мы немедленно приступим к работе. — Он обратился к ассистенту: — Я не знаю, нужно ли это, но на всякий случай позаботьтесь...» Его голос понизился, и он шепнул что-то на ухо доктору. Тот кивнул: «Хорошо, ваше превосходительство, я сейчас же распоряжусь». Они прошли по коридору и остановились в конце его перед №17. — Она здесь,— сказал тайный советник и осторожно открыл дверь. Комната была вся белая и сияла от яркого солнца. Девушка крепко спала на постели. Светлый луч сквозь решетку окна дрожал на полу, вползал по золотой лестнице, крался по белью, ласкал нежно ее щеки и зажигал ярким пламенем красные волосы. Губы были полураскрыты и шевелились — казалось, будто она тихо шепчет слова любви. «Ей что-то снится, — заметил тайный советник,— наверное, князь!» Он положил свою большую холодную руку ей на плечо и встряхнул: «Проснитесь, Альма!» Она испуганно задрожала, приподнялась немного. — Что? В чем дело?— пробормотала она в полусне. Потом узнала профессора и откинулась на подушку.— Оставьте меня! — Бросьте, Альма, не делайте глупостей,— сказал тайный советник.— Все готово. Будьте же благоразумны и не мешайте нам. Быстрым движением он сорвал с нее одеяло и бросил на пол. Глаза княгини широко раскрылись. «Очень хороша! — сказала она.— Девушка прекрасно сложена». Но Альма спустила сорочку и закрылась, насколько могла, подушкой. «Прочь! прочь!— закричала она.— Не хочу». Тайный советник кивнул ассистенту: «Давайте! Поторопитесь, нам нельзя терять времени». Доктор Петерсен быстро вышел из комнаты. Княгиня села на постель и начала уговаривать девушку: «Малютка моя, не глупите, ведь вам совсем не будет больно». Она начала ласкать ее и своими толстыми пальцами, унизанными кольцами, стала гладить. Альма оттолкнула ее: «Что вам нужно? Уйдите, уйдите, я не хочу». Но княгиня не отводила: «Я желаю тебе только добра, я подарю тебе кольцо и новое платье...» — Не хочу я кольца,— закричала Альма,— не нужно мне платья. Пустите меня, оставьте меня в покое! Тайный советник спокойно, с улыбкой открыл пробирку; «Вас скоро оставят в покое и скоро отпустят. Пока вы должны исполнить взятое на себя обязательство. Вот и доктор.— Он обернулся к ассистенту, который вошел с хлороформом:— Давайте скорее!» Проститутка посмотрела на него широко раскрытыми испуганными глазами. «Нет!— закричала она,— нет, нет». Она сделала движение, чтобы выскочить из постели и толкнула ассистента, который попытался ее удержать, толкнула обеими руками в грудь так, что он зашатался и едва не упал. Но княгиня бросилась на девушку и повалила ее огромным весом своего тела на постель. Обвила ее руками, впилась пальцами в тело и схватила зубами длинные красные волосы. Альма продолжала кричать, била ногами, но не могла подняться под этой невероятной тяжестью. Она почувствовала, как врач опустил ей на лицо маску и услышала, как он тихо считает: «Раз — два — три...» Она неистово закричала: «Нет, нет, не хочу! Не хочу! Ах — ах — я задыхаюсь...» Крик ее замер и сменился жалким, еле слышным рыданием. «Мама — мама — мама...» Две недели спустя проститутка Альма Рауне была арестована и посажена в тюрьму. Арест последовал на основании донесения его превосходительства действительного тайного советника тен-Бринкена, по подозрению в краже со взломом. В первые дни профессор несколько раз осведомлялся у своего ассистента о той или другой вещи, которые у него пропадали. Пропало старинное кольцо с печатью — он снял его, когда мыл руки, и оставил на умывальнике; пропал и маленький кошелек, который, как он перкрасно помнит, оставался у него в палате. Он попросил доктора Петерсена последить за прислугой. В один прекрасный день из запертого ящика письменного стола ассистента исчезли золотые часы. Ящик был взломан. Но тщательный обыск клиники, произведенный тотчас же по просьбе самих же служащих, дал отрицательный результат. — Это, наверное, кто-нибудь из пациенток,— заметил тайный советник и распорядился произвести обыск в палатах. Но и тот не дал никаких результатов. — Вы обыскали все палаты? — спросил Петерсена патрон. — Все, ваше превосходительство!— ответил ассистент.— Кроме комнаты Альмы. — Почему же вы там не посмотрели? — спросил опять профессор. — Но, ваше превосходительство! — возразил доктор Петерсен.— Этого совершенно не может быть. Ее охраняют день и ночь. Она ни разу не выходила из палаты, и, кроме того, с тех пор как она знает, что наш опыт удался, она совершенно обезумела. Она кричит и вопит целыми днями, сводит нас всех с ума, — она думает только о том, как бы ей выйти отсюда и как бы устроить, чтобы разрушить наш план; кстати сказать, ваше превосходительство, я считаю абсолютно невозможным удержать ее здесь все время. — Вот как?— Тайный советник рассмеялся:— Ну, Петерсен, прежде всего поищите-ка в № 17. Я вовсе не считаю этого совсем невозможным. Через несколько минут ассистент вернулся, неся что-то в носовом платке. — Вещи, — сказал он. — Я нашел их спрятанными у нее в мешке с бельем. — Вот видите! — обрадовался тайный советник. — Протелефонируйте же скорее в полицию. Ассистент медлил: «Простите, ваше превосходительство, позволю себе возразить. Девушка, безусловно, невиновна, хотя, конечно, улики и против нее. Нужно было посмотреть на нее, когда я со старой сиделкой обыскивал комнату и нашел эти вещи. Она была совершенно апатична, все это ее нисколько не трогало. Она, безусловно, невиновна в краже. Кто-нибудь из персонала украл вещи и, боясь, что его накроют, спрятал у нее в комнате». Профессор улыбнулся: «Вы большой рыцарь, Петерсен, но — безразлично!» — Ваше превосходительство, — не унимался ассистент.— Может быть, еще немного подождем? Не лучше ли сперва подвергнуть допросу персонал... — Послушайте, Петерсен, — сказал тайный советник. — Вы должны немного больше думать. Украла она вещи или нет, нам, в сущности, безразлично. Главное то, что мы избавимся от нее и в то же время поместим в надежное место. В тюрьме она будет в сохранности. Гораздо больше, чем здесь. Вы знаете, как хорошо я ей плачу, — я даже согласен прибавить немного за причиненные неприятности — конечно, если все пройдет благополучно. В тюрьме ей не будет хуже, чем у нас: комната, правда, поменьше, постель потверже и еда не такая хорошая, но зато ведь у нее появится общество — а это кое-что значит. Доктор Петерсен посмотрел на него, все еще немного колеблясь: «Вы совершенно правы, ваше превосходительство, но — не станет ли она там болтать? Ведь будет очень неприятно, если...» Тайный советник улыбнулся: «Почему? Пускай болтает сколько заблагорассудится. Histeria mendax – вы же знаете, она истеричка, а истерички имеют полное право лгать! Никто ей не поверит. Просто-напросто истерическая беременная женщина. А что может она там рассказать? Историю с князем, которую наврал мой милый племянничек? Неужели вы думаете, что судья, прокурор, смотритель тюрьмы, пастор или вообще какой-нибудь разумный человек обратит внимание на то, что эта проститутка будет болтать? Кроме того, я сам поговорю с тюремным врачом — кто там сейчас?» — Мой коллега, доктор Першейт, — ответил ассистент. — Ах, ваш приятель, маленький Першейт, — продолжал профессор. — Я тоже знаю его. Я его попрошу особенно следить за нашей пациенткой. Скажу, что она прислана в клинику моим знакомым, имевшим с нею связь; скажу, что этот господин готов позаботиться об ожидаемом ребенке. Обращу внимание на болезненную склонность ее ко лжи и даже передам то, о чем она, по всей вероятности, будет говорить. Кроме того, мы за наш счет поручим ее защиту советнику юстиции Гонтраму и тоже расскажем ему все так, чтобы он ни на секунду не поверил словам проститутки. Ну, у вас есть еще какие-нибудь опасения? Ассистент с восхищением взглянул на патрона. «Нет, ваше превосходительство! — сказал он. — Вы подумали решительно обо всем. Я сделаю то, что в моих силах, чтобы помочь вам в этом деле». Тайный советник громко вздохнул и протянул руку: «Благодарю вас, дорогой Петерсен. Вы не поверите, как тяжела мне эта маленькая ложь. Но что же делать? Наука требует таких жертв. Наши мужественные предшественники, врачи средневековья, были вынуждены красть трупы с кладбищ, когда хотели изучать анатомию,— им приходилось считаться с опасностью строгого преследования за осквернение трупов и тому подобной чепухой. Не надо, однако, роптать. Нужно заранее примириться со всеми неприятностями — в интересах нашей святой науки. А теперь, Петерсен, идите и телефонируйте!» Ассистент вышел, испытывая в душе безмерное почтение к своему патрону. Альма Рауне была осуждена за кражу со взломом. На обвинительный приговор подействовало ее упорное запирательство, а также и тот факт, что она уже раз судилась за кражу. Но, тем не менее, ей оказали снисхождение, — вероятно потому, что она была очень красива, и еще потому, что ее защищал советник юстиции Гонтрам. Ей дали полтора года тюрьмы и зачли даже предварительное заключение. Но профессор тен-Бринкен добился того, что ей простили значительную часть наказания, хотя ее поведение в тюрьме было отнюдь не образцовым. Во внимание приняли, однако, что это дурное поведение объясняется ее истерически-болезненным состоянием, на которое указывал тайный советник в своем прошении. Кроме того, принято было в соображение и то, что она должна скоро стать матерью. Ее выпустили, как только появились первые признаки родов, и перевезли в клинику тен-Бринкена. Там ее положили в прежнюю белую комнату № 17 в конце коридора. Уже по дороге начались схватки, — но доктор Петерсен уверял ее, что роды будут легкие. Однако он ошибся. Схватки продолжались весь день, ночь и следующий день. По временам они ослабевали, но потом возобновлялись с удвоенной силой. Альма кричала, стонала и извивалась от страшной боли. Об этих трудных родах говорит третья глава в кожаной книге А. т.-Б., также написанная рукою ассистента. Вместе с тюремным врачом он присутствовал при родах, которые наступили лишь на третий день и завершились смертью матери. Сам тайный советник на них не присутствовал. |
|
В своем описании доктор Петерсен указывает на чрезвычайно крепкий организм и превосходное телосложение матери, что служило, по-видимому, гарантией легких и быстрых родов. Только чрезвычайно редкое, ненормальное положение ребенка вызвало осложнения, которые в конце концов сделали невозможным спасение обеих — и матери, и ребенка. Он упоминает далее, что девочка, находясь почти еще в материнской утробе, подняла невероятный крик, такой пронзительный и резкий, какого ни оба врача, ни акушерка никогда еще не слыхали у новорожденных. В этом крике звучала чуть ли не сознательность, точно ребенок при насильственном отделении от матери испытывал невероятную боль. Крик был настолько пронзителен и страшен, что они не могли удержаться от какого-то страха, — его коллега, доктор Першейт, должен был даже сесть: у него на лбу выступили крупные капли пота. Но зато потом ребенок успокоился и больше не плакал.
Акушерка тут же при обмывании заметила у в общем очень нежной и хрупкой девочки наличность atresia vaganalis — настолько, что даже кожа ног до самых колен срослась. Это странное явление после тщательного осмотра оказалось лишь поверхностным сращением эпидермы и легко могло быть устранено оперативным путем. Что касается матери, то ей пришлось испытывать страшные боли и муки. От хлороформирования или лумбальной анестезии, а также и от вспрыскивания скопаломин-морфия пришлось отказаться, так как безостановочное кровотечение вызвало сильное ослабление сердечной деятельности. Она все время невероятно кричала и плакала, но в момент родов пронзительный крик ребенка заглушил ее стоны. Они стали вдруг тише, слабее, и через два с половиной часа она, не приходя в сознание, скончалась. Непосредственной причиной смерти следует считать разрыв матки и обильную потерю крови. Тело проститутки Альмы Рауне было передано в анатомический музей, так как извещенные о ее смерти родственники в Гальберштадте не захотели приехать и заявили, что не согласны даже нести расходы по устройству похорон. Тело послужило для научных целей профессору Гольдсбергеру и, несомненно, способствовало более успешному прохождению науки со стороны его слушателей. За исключением, впрочем, головы, которую препарировал кандидат медицинских наук Фасман. Но он во время каникул совершенно забыл про нее, а потом, вернувшись, решил сделать из черепа красивый стакан для игры в кости: все равно хорошего препарата из него бы не вышло. У него уже было пять костей из скелета казненного убийцы Нерриссена и недоставало как раз стакана. Кандидат медицинских наук Фасман не был суеверен, но утверждал, что стакан из черепа приносит ему в игре невероятное счастье. Он так много говорил о нем, что стакан этот и кости мало-помалу приобрели широкую известность. Сперва в доме самого Фасмана, потом в корпорации, к которой он принадлежал, и, наконец, во всем студенчестве. Фасман полюбил этот стакан и счел своего рода вымогательством, когда — на экзамене профессора тен-Бринкена — тайный советник попросил подарить ему и стакан, и кости. Он бы, наверное, отказал, если бы не чувствовал себя очень слабым в гинекологии и если бы как раз этот профессор не считался таким строгим и страшным экзаменатором. Факт тот, что кандидат все же успешно сдал экзамен: таким образом, стакан все-таки приносил счастье, пока он им обладал. Даже то, что еще оставалось от обоих людей, которые, никогда не видев друг друга, стали отцом и матерью Альрауне тен-Бринкен, пришло после смерти в некоторое соприкосновение: служитель анатомического театра Кноблаух бросил кости и остатки трупов, как всегда, в яму в саду, возле театра, позади стены, где так грустно росли белые, дикие розы... INTERMEZZO Горячий южный ветер, дорогая подруга моя, принес из пустыни все грехи мира! Там, где солнце уже тысячелетия горит и сверкает, там над спящими песками вздымается прозрачный, беловатый туман. И туман этот сгущается в белые облака, а вихрь сгоняет их в тучи, превращает в такие круглые странные яйца: и они вмещают в себя горящий зной солнца. А в бледные ночи крадется вокруг василиск, которого произвел когда-то на свет диск луны. Лунный диск, неплодородный, — его отец, а мать — песок, такой же неплодородный: такова тайна пустыни. Многие говорят, что он зверь, но это неправда. Он — мысль, которая выросла там, где нет почвы, нет семени, которая родилась из вечного плодородного и приняла лишь странные формы, незнакомые жизни. Поэтому-то никто и не может описать это существо: его нельзя описать, как нельзя описать пустое ничто. Но правда то, что оно ядовито. Оно пожирает раскаленные яйца солнца, которые сгоняет вихрь пустыни. Поэтому-то и глаза его дышат пурпурным пламенем, а дыхание полно горячих серных испарений. Но не только эти раскаленные яйца пожирает василиск, дитя лунного диска. Когда он насытился, наполнил чрево свое раскаленным ядом, он извергает свою зеленую слюну на всех, которые лежат в песке, — острыми когтями срывает мягкую кожу, чтобы проникала туда страшная слизь. А когда утром подымается ветер, он видит странное движение и волнение под тонкими оболочками, словно окутанными лиловыми и влажно-зелеными покрывалами. А когда вокруг в полуденной стране лопаются яйца, высиженные раскаленным солнцем, —яйца крокодилов, кротов и змей, яйца уродливых пресмыкающихся и насекомых,— тогда с легким треском лопаются и ядовитые яйца пустыни. Но в них нет жизни, в них нет ни змей, ни крокодилов, только какие-то странные бесформенные существа. Пестрые, переливающиеся, как покрывало танцовщиц в огненной пляске, дышащие всеми ароматами мира, словно бледные цветы санги, звучащие всеми звуками, точно бьющееся сердце ангела Израфила, содержащие все яды, как отвратительное тело василиска. Но в полдень проносится южный ветер. Он выползает из трясины раскаленной лесной страны и пляшет по бездонным пескам пустыни... Он подымает скалы, покрывала яиц и уносит их далеко к лазурному морю. Уносит с собою, будто легкие облака, будто свободные одежды ночных жриц. И к светлому северу несется ядовитая чума всех страстей и пороков... Холодны, сестра моя, как весь твой север,— наши тихие дни. Твои глаза лазурны и добры, они не знают ничего о раскаленных страстях, словно тяжелые плоды синих глицин — часы твоих дней, они падают один за другим на мягкий ковер: и вот по сверкающим солнцем аллеям скользят мои легкие шаги. Когда же падают тени, белокурая сестренка моя, тогда твое юное тело загорается и дышит жарким зноем. С юга несутся клубы тумана, и твоя жадная душа впитывает их, твои губы дрожат от кровавых, ядовитых поцелуев пустыни... Но не тогда, белокурая сестренка моя, спящее дитя моих мечтательных дней! Когда мистраль слабо колеблет лазурные волны, когда в высоких верхушках деревьев слышатся птичьи голоса, тогда я перелистываю тяжелую кожаную книгу Якоба тен-Бринкена. Медленно, точно море, катится кровь по моим жилам, и я читаю твоими тихими глазами с бесконечным спокойствием историю Альрауне. И излагаю ее просто, понятно совсем как человек, свободный от страсти... Но я пью и кровь, которая струится из твоих ран, — и смешиваю ее со своей красной кровью, отравленной греховным ядом горячей пустыни. И когда мозг мой лихорадочно содрогается от твоих поцелуев и от страсти твоей, тогда я вырываюсь из твоих объятий... Пусть сижу я, погруженный в мечты, у окна, перед морем, в которое сирокко бросает свои раскаленные волны, пусть я снова берусь за кожаную книгу тайного советника и читаю историю Альрауне, читаю твоими ядовито-раскаленными глазами. Море бьется о неподвижные скалы — так и кровь моя бьется о стенки сосудов. Иначе, совершенно иначе представляется мне теперь то, что читаю, и излагаю историю эту бурно и пылко, как человек, полный могучею дикой страстью. |
| Следующая страница -> |
